Парализованный страхом (не без примеси любопытства), слуга стоял у порога ни жив ни мертв, не решаясь открыть дверь и войти. Послышалось шуршание полога, тихий голос, словно бы убаюкивающий ребенка, и тут же прерывистые восклицания Бартона: «Боже мой! Боже мой!» — и так несколько раз. Наступила тишина, потом ее вновь прервал убаюкивающий голос, и наконец раздался жуткий, душераздирающий вопль, исполненный предсмертной тоски. В неописуемом ужасе слуга бросился к двери и налег на нее всем телом. Но то ли он в волнении неправильно повернул ручку, то ли дверь действительно была заперта изнутри — так или иначе, войти ему не удавалось. Он тянул и толкал, а в комнате все громче и неистовей повторялись вопли в сопровождении тех же приглушенных звуков.

Похолодевший от страха, едва сознавая, что делает, слуга помчался по коридору прочь. На верхней площадке лестницы он наткнулся на перепуганного генерала Монтегю. Лишь только они встретились, жуткие крики стихли.

— Что это? Кто… где твой хозяин? — бессвязно восклицал Монтегю. — Что-то… Ради бога, что случилось?

— Боже милосердный, все кончено, — проговорил слуга, кивая в сторону комнаты хозяина. — Он мертв, сэр, ручаюсь, что он умер.

Не требуя дальнейших объяснений, Монтегю поспешил к комнате Бартона. Слуга следовал за ним по пятам. Монтегю повернул ручку, и дверь отворилась. Тут же, издав протяжный потусторонний крик, внезапно сорвалась с дальнего конца кровати зловещая птица, за которой охотился слуга. Она едва не задела в дверном проеме генерала и его спутника, по дороге загасила свечу в руках генерала и, пробив слуховое окно, растворилась в окружающей тьме.

— Вот она где, Господи помилуй, — шепнул слуга, прервав напряженное молчание.

— Черт бы побрал эту птицу, — пробормотал Монтегю, не сумевший скрыть свой испуг при внезапном появлении совы.

— Свеча не на месте, — заметил слуга после еще одной паузы, указывая на горящую свечу. — Смотрите, ее кто-то поставил рядом с кроватью.

— Отдерни-ка полог, приятель, нечего попусту стоять и глазеть. — Голос генерала звучал тихо, но сурово.

Слуга замешкался в нерешительности.

— Тогда подержи, — сказал Монтегю, торопливо сунув ему в руку подсвечник, приблизился к кровати и сам откинул полог. Свет упал на бесформенную фигуру, полусидевшую в изголовье. Несчастный откинулся назад, стараясь, казалось, вжаться в стенную панель; руки его все еще цеплялись за одеяло.

— Бартон, Бартон, Бартон! — В голосе генерала к волнению примешивался благоговейный трепет. Генерал взял свечу и поднес ее к лицу Бартона, застывшему и побелевшему. Челюсть Бартона отвисла, открытые глаза незряче вперились в пространство. — Боже всемогущий, он мертв, — вырвалось у генерала при виде этого страшного зрелища.

Минуту-другую оба глядели молча.

— И уже похолодел, — шепнул Монтегю, выпуская руку мертвеца.

— Смотрите, смотрите, сэр, — содрогаясь, прервал слуга вновь наступившее молчание, — чтоб мне провалиться, здесь что-то лежало у него в ногах. Вот здесь, сэр, здесь.

Он указывал на глубокую вмятину в постели — по-видимому, след какого-то тяжелого предмета.

Монтегю безмолвствовал.

— Пойдемте отсюда, сэр, ради бога, пойдемте, — прошептал слуга, схватив генерала за рукав и испуганно осматриваясь. — Ему уже ничем не поможешь. Пойдемте, бога ради!

Тут же послышались шаги — к комнате приближались несколько человек. Монтегю поспешно приказал слуге остановить их, а сам попытался высвободить из мертвой хватки покойника одеяло и, по возможности, придать жуткой фигуре положение, близкое к лежачему. Затем он, тщательно задернув полог, вышел навстречу домашним.

Вряд ли имеет смысл прослеживать дальнейшую судьбу второстепенных персонажей моего повествования; достаточно сказать, что ключа к разгадке описанных таинственных событий сыскать так и не удалось. Ныне, когда утекло уже немало воды после завершающего эпизода этой странной и необъяснимой истории, трудно надеяться, что время прольет на нее новый свет. Пока не наступит день, когда на земле не останется более ничего сокровенного, она пребудет под покровом неизвестности.

В прошлом капитана Бартона обнаружилось лишь одно происшествие, которое молва связала с муками, пережитыми им в свои последние дни. Он и сам, судя по всему, рассматривал то, что с ним происходило, как кару за некий совершенный в свое время тяжкий грех. Об упомянутом событии стало известно, когда со дня смерти Бартона прошло уже несколько лет. При этом родственникам Бартона пришлось пережить немало неприятных минут, а на его собственное доброе имя была брошена тень.

Оказалось, что лет за шесть до возвращения в Дублин капитан Бартон, будучи в Плимуте {126}, вступил в незаконную связь с дочерью одного из членов своей команды. Отец сурово, более того, бесчеловечно покарал свое несчастное дитя за слабость. Рассказывали, что девушка умерла от горя. Догадываясь, что Бартон был соучастником ее греха, отец стал вести себя по отношению к нему подчеркнуто дерзко. Возмущенный этим, а главное, безжалостным обхождением с несчастной девушкой, Бартон неоднократно пускал в ход те непомерно жестокие меры поддержания дисциплины, какие дозволяются военно-морским уставом. Когда судно стояло в неаполитанском порту, моряку удалось бежать, но вскоре, как рассказывали, он умер в городском госпитале от ран, оставшихся после очередной кровавой экзекуции.

Связаны эти события с дальнейшей судьбой капитана Бартона или нет, сказать не берусь. Однако весьма вероятно, что сам Бартон такую связь усматривал. Но, чем бы ни объяснялось таинственное преследование, которому подвергся Бартон, в одном сомневаться не приходится: что за силы здесь замешаны, никому не дано узнать вплоть до Судного дня.

СУДЬЯ ХАРБОТТЛ {127}

На этой папке доктор Гесселиус начертал всего лишь два слова: «Отчет Хармэна», со ссылкой на свое выдающееся эссе «Внутреннее восприятие и условия его обнаружения».

Эта ссылка на том I, раздел 317, примечание Z. Итак, примечание, на которое он ссылается, гласит: «Существуют два отчета о любопытном деле достопочтенного судьи Харботтла. Один в июне 1805 года прислала мне миссис Триммер с водного курорта Танбридж-Уэллс; другой, намного позже, Энтони Хармэн, эсквайр. Я решительно предпочитаю первый из них, прежде всего потому, что он более подробный и детализированный и написан, как мне кажется, с большей осмотрительностью и знанием дела, и, далее, потому, что письма от доктора Хэдстоуна, которые туда включены, представляют это дело как в высшей степени важное для правильного восприятия сути происшедшего. Из всех получивших огласку случаев, с какими я когда-либо сталкивался в моей практике, этот наилучшим образом раскрывал внутреннее восприятие. В нем присутствовал также феномен, частое повторение которого как бы указывает на определенный закон разрешения подобных необычных обстоятельств, другими словами, демонстрирует некую, я бы сказал, заразительность вторжения тонкого мира, доступного лишь для внутреннего ока, в область сугубо материальную. Как только некое видение укореняется в одном пациенте, возросшая энергия этого видения начинает действовать — более или менее ощутимо — на других. Внутренний взор открылся у девочки, следом — у ее матери, миссис Пайнвэк, и та же ситуация способствовала открытию как внутреннего зрения, так и слуха у судомойки. Последующие видения — результат закона, объясненного в томе II, разделы 17—49. Как мы видим в разделе 37, ассоциации, вызванные единовременно, в зависимости от ситуации объединяются или воссоединяются в душе человека на определенный период. Его максимумисчисляется сутками, минимум — ничтожной долей секунды. Мы видим наглядное проявление этого принципа в определенных случаях лунатизма, эпилепсии, каталепсии и маний особого болезненного характера, не сопряженных, впрочем, с неспособностью к делам».