Пройдя в узкий дверной проем, он оказался в большой судейской палате, на скамье подсудимых, лицом к лицу с каким-то судьей в алой мантии. Ничто не выделяло этот храм Фемиды {143}из ряда обычных сооружений подобного типа. Он казался довольно тусклым, несмотря на зажженные в изрядном количестве свечи. Очередное слушание только что закончилось, и было видно, как спина последнего присяжного заседателя исчезает за дверью сбоку от скамьи присяжных. В палате присутствовали около дюжины барристеров {144}, несколько человек водили перьями, макая их в чернильницы, другие закопались в письмах, некоторые подзывали, размахивая перьями, адвокатов, в которых не было недостатка. Приходили и уходили клерки и служащие суда, регистратор передавал вверх какую-то бумагу для судьи, пристав вручал послание на конце своего жезла королевскому советнику через головы скопившейся между ними толпы. Если это был Высокий апелляционный суд, который не прерывается ни днем, ни ночью, то это последнее обстоятельство могло быть причиной бледности и изнуренного вида всех присутствующих. Атмосфера неописуемого уныния висела над мертвенно-бледными чертами этих людей: никто ни разу не улыбнулся и все они выглядели страдающими — кто более, кто менее заметно.

— Король против Илайджи Харботтла! — прокричал служащий.

— Присутствует ли в суде податель апелляции Льюис Пайнвэк? — спросил главный судья Туфолд громовым голосом, который потряс деревянные панели судебной палаты и отозвался рокотом в коридорах.

Пайнвэк встал со своего места за столом.

— Предъявите обвинение подсудимому! — прогремел главный; и судья Харботтл ощутил, что все деревянные части скамьи подсудимых, пол и перила завибрировали от этого ужасного голоса.

Подсудимый вначале протестовал против этого так называемого суда, доказывая, что законом подобный суд не предусмотрен и, следовательно, является фикцией. И потом, даже если бы это был законный суд (изумление мистера Харботтла все росло), он не должен был и не мог иметь такого права — привлекать судью за его поведение к ответственности.

Когда главный судья вдруг засмеялся, все крутившиеся вокруг подсудимого тоже засмеялись, причем смех этот разросся в оглушительный хохот, подобный бурному реву толпы. Подсудимый не видел ничего, кроме сверкающих глаз и зубов — этакий всеобщий пристальный взгляд и оскал, — но, хотя все смеялись громко, ни один из смеющихся, неотрывно всматриваясь в него, не улыбался глазами. Умолк смех так же внезапно, как и начался.

Прочли обвинение. Мистер Харботтл обратился к суду. Он заявил о своей невиновности. Присяжные были приведены к присяге. Слушание возобновилось. Судья был озадачен. Такого на самом деле не могло быть. «Наверное, я сошел с ума или схожу», — подумал он.

Еще одно обстоятельство не могло не поразить его. Этот главный судья Туфолд, который бил его на каждом шагу, ухмыляясь и отпуская колкости и оглушая всех своим потрясающим голосом, был некой гиперболой его самого. Это была копия судьи Харботтла, увеличенная вдвое, если не втрое, с его свирепым выражением лица, диким взглядом и всеми характерными особенностями, тоже чудовищно усиленными.

Никакие доводы, ссылки или утверждения подсудимого не допускались, чтобы не замедлять ни на миг неотвратимый марш судебного дела к точке катастрофы.

Казалось, что главный судья чувствует свою власть над присяжными заседателями и, безудержно злорадствуя, выставляет ее напоказ. Он пристально смотрел на них, он кивал им, казалось, он установил с ними некую взаимосвязь. Освещение в этой части судебной палаты было тусклым. Заседатели сидели рядами, словно тени: подсудимый видел двенадцать пар глаз, холодно посверкивающих белками из темноты; и всякий раз, когда судья в своем высокомерно-кратком напутствии присяжным заседателям кивал головой и насмешливо скалил зубы, подсудимый видел во тьме, погружаясь в глубину всех этих глаз, что присяжные молча кивают в знак согласия.

Напутствие закончилось, огромный главный судья откинулся назад, тяжело дыша и торжествуя над подсудимым. Все в суде повернулись и пристально, с ненавистью посмотрели на человека, сидящего на скамье. Со скамьи присяжных, где тихо перешептывались двенадцать поклявшихся на Библии собратьев, послышалось продолжительное: «Тс-с-с!» И затем — в ответ на обращение судебного исполнителя: «Господа присяжные заседатели, каков ваш приговор: виновен или не виновен?» — чей-то меланхолический голос заключил: «Виновен».

Подсудимому казалось, что в суде постепенно становится темнее и темнее, так что он не мог отчетливо разглядеть ничего, кроме светящихся глаз, которые обращались на него с каждой скамьи, со всех сторон, углов и балконов помещения. Подсудимый, разумеется, считал, что у него достаточно возражений, причем убедительных, против смертного приговора; но лорд главный судья пренебрежительно отмахнулся от них как от дыма и продолжил чтение смертного приговора, назвав десятое число следующего месяца крайним сроком его исполнения.

Прежде чем мистер Харботтл оправился от шока, вызванного этим зловещим фарсом, он был уведен со скамьи в соответствии с распоряжением суда: «Удалить подсудимого». Казалось, что свечи совсем потухли, лишь горящие в редких печах дрова отбрасывали слабый темно-красный оттенок на стены коридоров, по которым он проходил. Булыжники, из которых были сложены эти стены, выглядели теперь гигантскими, потрескавшимися и необтесанными.

Он вошел под своды кузницы, где двое мужчин, обнаженных по пояс, с мускулистыми плечами и руками великанов, ковали раскаленные докрасна цепи молотами, мощные удары которых напоминали удары молний.

Они взглянули на узника лютыми красными глазами из-под бычьих лбов и на минуту прервали свой труд, опершись на свои молоты.

— Вынь-ка оковы для Илайджи Харботтла, — сказал старший своему товарищу.

Тот клещами потащил из горнила конец цепи, ослепительно блестевшей в огне. Старший взял в одну руку остывший конец железа, вмиг обхватил зажимом ногу судьи и запер кольцо кандалов вокруг его щиколотки.

— Один конец запирает, — сказал он скалясь, — другой варится!

Железная полоса, которой предстояло стать кольцом для другой ноги, все еще лежала, раскаленная докрасна, на каменном полу, и по ее поверхности беспорядочно бегали яркие искры.

Тот, что был помоложе, своими огромными ручищами схватил другую ногу старого судьи и намертво прижал его ступню к каменному полу; тем временем старший, умело орудуя клещами и молотом, мигом пристроил раскаленную полосу вокруг его щиколотки — да так плотно, что кожа и сухожилия задымились и пошли пузырями — и старый судья Харботтл издал вопль, от которого, казалось, оцепенели камни, а железные цепи на стене задребезжали.

Цепи, своды, кузнецы и кузница — все исчезло в одно мгновение, но боль продолжалась. Судья Харботтл страдал от мучительной боли вокруг щиколотки, над которой только что поработали бесчеловечные кузнецы.

Его друзья, Тэвьес и Беллер, которые в эту минуту утонченно судачили об одном браке, ставшем очередной модной темой светских сплетен, вздрогнули от рева судьи. Судья был в панике, боль не утихала. Лишь уличные фонари и освещение у его собственной входной двери вернули ему способность соображать.

— Мне сильно нездоровится, — пожаловался он сквозь сжатые зубы, — нога просто горит. Кто это разбередил мою ногу? Это подагра — это подагра! — сказал он, окончательно просыпаясь. — Сколько часов мы добирались из театра? Черт возьми, что произошло в пути? Я проспал полночи!

Но никаких помех и задержек не было, да и лошади шли домой хорошо.

Подагра у судьи, однако, разыгралась не на шутку, вдобавок его лихорадило, и приступ, пусть очень короткий, был острым. И когда, недели через две, он стих окончательно, прежняя свирепая веселость не вернулась к судье Харботтлу. Этот бред, как называл его судья, не шел у него из головы.