„Нет, конечно, я с превеликой радостью приеду, — ответила я. — И хочу поблагодарить вас, Сайлас“.

„За что?“ — спросил он.

„За ваше желание передать Мод под мою опеку. Я так обязана вам“.

„Должен сказать, Моника, что я ни в коей мере не предполагал обязывать вас“, — проговорил Сайлас.

Мне показалось, что он был готов впасть в одно из своих отвратительнейших настроений.

„Но я признательнавам… очень признательна вам, Сайлас, и вы не можете не принять мою благодарность“.

„Я счастлив, во всяком случае, тем, что завоевал ваше расположение, Моника. Мы наконец уразумели: только привязанность дает нам счастье. И как же прав святой Павел, предпочитающий любовь — этот закон на все времена! Привязанность, дорогая Моника, нетленна и, как таковая, божественна, богоданна, а посему — счастьем исполнена и им одаривает“.

Меня всегда раздражала метафизика, кто бы ни погружался в нее, он или кто-то другой. Но я сдержалась и только спросила со своей обычной дерзостью:

„Хорошо, дорогой Сайлас, и когда же вы хотите, чтобы я приехала?“

„Чем раньше, тем лучше“, — сказал он.

„Леди Мэри и Илбури покинут меня во вторник утром. Я могу приехать днем, если вторник подходит“.

„Благодарю вас, дорогая Моника. Надеюсь, к тому времени я буду осведомлен о планах моих недругов. Я сделаю унизительное признание, но я смирил гордыню. Возможно, случится так, что с исполнительным листом сюда войдут уже завтра, и тогда — конец моим замыслам. Впрочем, — хотя и маловероятно, — мне отпущено еще три недели, как уверяет мой поверенный. Он свяжется со мной завтра утром, и тогда я буду просить вас назвать ближайший день. Если нам отпущено две недели покоя, я напишу, и вы назначите день“.

Потом он осведомился, кто меня сопровождает, и очень сетовал, что не в состоянии спуститься вниз и принять посетителей. Он предложил откушать у него — с улыбкой Рейвнсвуда {88} — и передернул плечами, но я отказалась, сообщив, что у нас всего несколько минут, а мои спутники, в ожидании меня, прогуливаются возле дома.

Я спросила, скоро ли должна вернуться Мод.

„До пяти часов не вернется“.

Он предполагал, что мы можем встретить его подопечную на обратном пути в Элверстон, но не был уверен, заметив, что девичьи планы так переменчивы. И тогда — ведь сказать было больше нечего — настало время нежнейшего прощания. Я верю, что он нисколько не лгал, описывая свои осложнения с законом. Но как он мог — если только его не ввела в обман та ужасная женщина — с такой безоблачной улыбкой говорить мне страшнейшую ложь о своей подопечной, о вас, Мод, я не представляю!»

Тем временем я подала голос из постели и перепугала как мадам, которая скользила из угла в угол, прислушиваясь, изредка перешептываясь с Мэри, так и саму старушку Мэри внезапным вопросом:

— Чей экипаж?

— Что за экипаж, моя дорогая? — поинтересовалась Куинс, не отличавшаяся, в силу своего возраста, острым слухом.

— Это доктор Жёлс. Он приехаль осмотреть ваш дядя, мой миленьки, — сказала мадам.

— Но я слышу женский голос, — проговорила я, садясь в кровати.

— Нет, мой миленьки, там один доктор, — утверждала мадам. — Он приехаль к ваш дядя. Говорю вам, он сходит с экипаж. — И она притворилась, что наблюдает за доктором.

— Экипаж отъезжает! — воскликнула я.

— Да, отъезжает, — эхом отозвалась она.

Но я соскочила с кровати и посмотрела в окно через ее плечо, прежде чем она успела меня заметить.

— Это леди Ноуллз! — закричала я и бросилась открывать окно. Я тщетно дергала шпингалет и кричала: — Я здесь, кузина Моника, боже мой! Кузина Моника! Кузина Моника!

— Ви безюмны, мисс, назад! — взревела мадам. Будучи сильнее, она пробовала меня оттолкнуть.

Но я видела, как освобождение… спасение, такое близкое, ускользает, и с удесятеренными отчаянием силами рванулась к окну. Я забила в него руками, закричала:

— Спасите… спасите! Здесь, здесь я, здесь! Кузина, кузина, о, спасите же!

Мадам схватила меня за руки, я вырывалась. Стекло было разбито, и я пронзительно кричала, чтобы остановить экипаж. Француженка, злобная, разъяренная, как фурия, казалось, была готова меня убить.

Но она не могла меня запугать… Я неистово кричала, видя, как экипаж быстро катил прочь, видя шляпку кузины Моники, увлеченно говорившей о чем-то со своей vis-à-vis.

— О-о-о! — кричала я в истерике, а мадам, с яростью такой же невероятной, каким было овладевшее мною отчаяние, преодолела мое сопротивление, оттеснила меня к кровати, усадила и удерживала силой; она глядела сверху мне в лицо, фыркая и задыхаясь.

Кажется, тогда я узнала что-то о муке безумия.

Помню лицо бедной Мэри Куинс, выражавшее ужас и изумление. Она стояла, заглядывая через плечо мадам, и вскрикивала:

— Что такое, мисс Мод? Что такое, моя дорогая? — Потом Мэри энергично кинулась разжимать руки мадам, державшие мои железной хваткой, и завопила: — Вы сделали детке больно! Отпустите ее… отпустите ее!

— Разюмееться. Какой глюпи старюк, ви, Мэри Квинс! Она безюмны, наверно. Она помешалься.

— О Мэри, кричите в окно! Остановите же экипаж! — взывала я к ней.

Мэри выглянула в окно, но, конечно, уже ничего не увидела.

— И почему не останавливать? — глумилась мадам. — Кричите: кучер, форейтор! А где там лякей на запятки? Bah! Elle a le cerveau mal timbré [132].

— О Мэри, Мэри, он уехал… уехал? Его уже нет? — вскричала я и кинулась к окну. Я прижималась лицом к стеклу, я напрягала глаза… Потом я обернулась к мадам: — О жестокая, жестокая и злобная женщина! Зачем вы сделали это? Зачем? Почему вы преследуете меня? Что вы выиграетеот моей гибели?

— Гибель? Par bleu! [133]Ma chère, ви слишком скор в речах. Разве не так, Мэри Квинс? То быль экипаж доктора — с миссис Жёлс и с молядой человек, их отприск, котори без сдыда пялиль глас в окна, а мадемуазель, она в такой возмутительни дезабилье показиваль себя и стекля кольотиль. Некрясиво, так некрясиво, Мэри Квинс, ви разве не думайте?

Теперь я в полном отчаянии сидела на кровати и плакала. Я не желала спорить, возражать. О, зачем спасение было так близко и не пришло! Я плакала, ломала руки и, подняв глаза, забылась в бессвязной мольбе. Я не думала ни о мадам, ни о Мэри Куинс, ни о ком-то еще — просто беспомощно шептала про свою муку Господу!

— Не ожидаля подобии глюпость! Вижу, ви enfant gâté [134]. Моя дорогая дьетка, что ви хотель сказатьс такой непонятни речь и действий? Зачем виставляль себя в окно в такой дезабилье для родни доктора в экипаже?

— Это была леди Ноуллз… моя кузина. О кузина Моника! Вы уехали… уехали… уехали!

— А если экипаж леди Ноуллз, там же были кучер, лякей на запятки. Чей бы ни экипаж, там быль молядой жентльмен. Если леди Ноуллз экипаж, если не доктора — еще страшнее!

— Не важно… всему конец. О кузина Моника, вашей бедной Мод — к кому ей склониться? И никто… никто ей не поможет?

В тот вечер мадам, спокойная, благожелательно настроенная, вновь появилась у «дорогой дьетки». Мадам застала меня по-прежнему подавленной и безучастной.

— Кажется, Мод, есть новость, хотя я при сомнении.

Я подняла голову и тоскливо взглянула на нее.

— Кажется, есть письмо с пляхойновость от поверенного из Лондона.

— А! — воскликнула я, наверное, тоном совершенного безразличия.

— Но если так, дорогая Мод, ми уезжаем спешно — ви и я, — чтобы быть с мисс Миллисент во Франс. La belle France! [135]Ви будете много любить ее! Там нам будет чьюдесно. Ви не вообразите, там такой число славни девушка. Они все безюмно любят меня, ви будете просто чарёваны.