— А это Петрок, — продолжал капитан. — Буду признателен, если ты возьмешь его под свою опеку. Хочу, чтобы он научился всему, что надо знать на корабле, и управлять им. Увидишь, он сообразительный малый.
— Петрок? — переспросил Димитрий. Голос у него был хриплый и гортанный. Он ухмыльнулся, и я понял, что только такую улыбку и может изобразить его лишенное щеки лицо. Я пожал протянутую руку — огромную, как все эти алебарды, и столь же твердую. — Вот и познакомились.
На этом все и закончилось. Димитрий зафиксировал мое присутствие и тут же вернулся к своему точильному камню. Я обернулся к капитану за разъяснениями, но тот уже представлял меня другому человеку, который укладывал оружие в сундук, смазывая его салом, — тощему, сильно загорелому, со сверкающими синими глазами. Оказалось, его зовут Иштван, он с острова Сплит, что в Далмации, и очень рад со мной познакомиться — и все это сплошным потоком слов, стремительно выливавшимся из него на едва понятном английском с акцентом, несколько иным, чем у Димитрия. Я что-то пробормотал в ответ и поклонился, а Иштван подмигнул мне, протянул свою перемазанную салом руку и захихикал, когда я заколебался, прежде чем ее пожать. Я весь вспыхнул.
— Умный малый, капитан! — рассмеялся Иштван. — Остерегается подвоха. Он мне нравится!
Распрощавшись с Димитрием и Иштваном, мы с капитаном направились к группе матросов, сидевших на палубе скрестив ноги и накладывавших заплаты на огромное полотнище паруса.
— Славно, что ты понравился этим двоим, — заметил капитан. — Димитрий выглядит свирепым, не правда ли? А на самом деле он еще свирепее, чем можно судить по внешнему виду. Иштван тоже отличный воин. Эти двое ничего не боятся, но у них достаточно ума и осторожности, поэтому они и сумели сохранить мясо на костях и душу в теле. Слушай их внимательно и будь благодарен, если они поделятся с тобой своими знаниями, а в бою держись поближе к ним. Если, конечно, случится бой, — быстро добавил он, заметив мой испуганный взгляд.
Так мы провели утро. Де Монтальяк озаботился, чтобы я познакомился со всеми на борту «Кормарана». Я понял, что жуткие на вид члены экипажа не столь страшны, как показалось на первый взгляд, и рады или по крайней мере любопытствуют познакомиться со мной, зная, какие опасности выпали на мою долю, уравняв меня с ними хотя бы в этом отношении. Я и сейчас помню все их лица и имена, но не имею возможности рассказать обо всех. О людях вроде Джанни из Венеции; о Хорсте-германце, который когда-то был ни больше ни меньше как рыцарем Тевтонского ордена [27]; об Исааке, корабельном лекаре, и его друге, поэте и поваре Абу, — оба они были евреями из Валенсии; о Павлосе, том человеке с мечом, которого я встретил в «Белом лебеде» в Дартмуте и который раньше служил в гвардии деспота Эпира — греческого князя, о котором я никогда, к своему глубокому удивлению, даже и не слышал, — но стал жертвой придворных интриг и был счастлив, что ему удалось бежать, сохранив свою шкуру. Были там еще Илия и Панайотис, братья с Крита, Расул, оказавшийся мавром с Сицилии; Снорри-датчаннн, Гутхлаф, угрюмый корабельный плотник, тоже датчанин; и еще многие другие, со всех концов и уголков христианского мира и из других, еще более далеких мест.
В общем и целом команда «Кормарана» являла собой сборище бродяг, людей веры и меча, ученых и менестрелей. Все они, почти без исключений, давно уже убедились, что не в состоянии жить обычной повседневной жизнью в нормальном мире. А здесь они вместе трудились и умирали. Ссоры на борту были редкостью. Стычки случались еще реже и быстро заканчивались: хотя любой был хорошо знаком и с войной, и со смертью, знал их как свои пять пальцев, но, думаю все же, лишь немногие любили насилие как таковое, просто ради самого насилия. И даже если некоторые были не слишком высокого мнения друг о друге, всех их объединяла безусловная преданность капитану.
И вот я, бывший монах, придерживавшийся раньше совершенно ортодоксальных взглядов, попал в самую гущу мавров, евреев, схизматиков и еретиков. Все они открыто исповедовали свою веру. А у многих других, как я выяснил, были еще и строго оберегаемые тайны. Дело в том, что я попал к людям, на которых религия ополчилась как злейший враг. Да, конечно, среди них попадались и негодяи вроде Джанни, которые давно уже не считались ни с людскими, ни с Божьими законами, встав на этот путь по капризу злой судьбы или по собственному выбору, люди меча, люди войны, не знавшие иной жизни, кроме схватки. Но, как мне кажется, большую часть экипажа составляли изгои, которых ждало преследование или даже смерть, узнай об их религиозных убеждениях в любой стране, кроме их собственной; а многие к тому же были осуждены на смерть в своих странах. Так что единственным их домом, единственной церковью или храмом был этот корабль. Главными среди них являлись люди, наиболее близкие к капитану — подобно ему самому, бывшие подданные графа Прованса. Они говорили на своем языке, который именовали «окситанским» [28]и который на слух казался смесью французского с латынью, приправленной медом и солнечным светом. Все они до единого носили в душе некую тайну, горе и гнев. Эти люди из Прованса испытали на себе какую-то ужасную несправедливость, и де Монтальяк, судя по их почтительному к нему отношению, испытал ее в наибольшей степени. Я слышал об ужасных войнах, что обрушились на их земли, — я ведь все-таки был клирик, знал про еретиков-катаров [29], про их святотатственные ритуалы, про идолопоклонство, — и смутно припоминал, как до нашего аббатства докатился слух о падении оплота этих еретиков, мощного замка Монсегюр. Для двенадцатилетнего послушника, каким я тогда был, во всем этом таилось мало смысла, и теперь я жалел, что почти не обращал тогда внимания на эти новости из большого мира. Ничего чудовищного ни в капитане, ни в его сотоварищах я не видел, хотя, должен сознаться, меня переполняло любопытство, но не хватало смелости задавать вопросы.
Итак, мы плыли на север через Ирландское море. Погода стояла тихая, ветер слабый, море спокойное, мимо проплывала земля, видневшаяся едва заметным мазком на горизонте по правому борту. Сначала на меня почти не обращали внимания, когда я слонялся по кораблю, и я быстро нашел себе местечко в уголке на баке, где вряд ли мог кому-то помешать. Меня это вполне устраивало. Рука моя распухла, рана ныла и стреляла болью, как здоровенная колбаса, набитая тысячами маленьких демонов, пытающихся выбраться наружу. Корабельный лекарь Исаак ежедневно менял мне повязки, ощупывал и осматривал плечо и в итоге заявил, что все скоро заживет. Мне так не казалось, а едкий, вызывающий легкую тошноту бальзам, которым он смазывал рану, не возымел никакого магического действия на мой дух, хотя для тела оказался весьма эффективным. Через неделю я уже мог, хотя и с трудом, поворачиваться вправо, а демоны у меня под кожей перестали быть такими настырными. Но пока я ощущал себя ущербным инвалидом и бесполезным ртом среди людей, у которых не было ни лишней пищи, ни лишних рук. Это совсем не походило на спокойную и размеренную жизнь в монастыре — здесь я попал в сообщество, повседневно занятое какой-то деятельностью. Если человек не спал, то чинил, красил, управлял парусом, ворочал рулем, прокладывал курс. Даже капитан и Жиль, которые, в силу моего разумения, были хозяевами корабля, кажется, никогда не пребывали в бездействии, разве что за ужином. Но даже за столом они оставались умеренными в еде и все время держали ухо востро, прислушиваясь к действиям экипажа и к свисту ветра, надувавшего парус.
Однажды — кажется, на шестой день, как мы вышли в море, хотя я быстро потерял счет дням, — Фафнир, как обычно, разбудил меня, ухватив мой нос своими огромными белыми клыками и тихонько покусывая. Дыхание у него было препоганое — в отличие от доброго и ласкового характера — и прогоняло остатки сна, как ковш ледяной воды. Я еще немного полежал, гладя кота, пока тот не отправился искать другие развлечения, потом встал и выбрался на палубу.
