— С кем танцевал ты? — спросила Мод.

— Только так и можно было выжить, — ответил я.

— Я знаю, — сказала она. — Но с кем ты танцевал?

— С тобой, конечно.

— Ты думал обо мне?

— Каждый день. Каждый час, каждую минуту.

— Я предала тебя.

— Я знаю.

— Твой друг… — произнесла она. — Он мне нравился.

— Мне тоже.

— Но он оказался трусом.

— Не то, что мы.

— Ты снова красивый.

— Ты тоже.

— Не надо лгать. Я знаю, что уже слишком поздно.

— Я люблю тебя.

— Скоро ты будешь свободен.

— Я не хочу.

— Придется.

— Что? Стать свободным?

— Позаботься о сыне.

— Он сам заботится о себе.

— Просто будь с ним.

— Я есть.

Открылась дверь. В комнату вошла мать Мод, благоухая сладким одеколоном. Я кивнул ей.

Мод очнулась и посмотрела на меня, вероятно, не осознавая, что рядом ее мать.

— Он ушел?

— Да, — ответил я.

— Прекрасно. И ты уходи. Вы ничтожества. Оба. — Ее голос снова звучал ясно, почти как прежде. — Вы оба были никчемны. Я любила только одного мужчину…

Матери Мод хватило трезвости, чтобы остановить ее.

— Мод! — резко оборвала она. — Успокойся!

Похороны прошли просто и незаметно в невзрачной часовне Скугсчюркогорден. Церемония словно подчеркивала одиночество покойной. Не вникая в подробности, я все же понял, что мать Мод постепенно утратила рассудок, а сын оставался вне пределов досягаемости. Роль молодого отца полностью поглотила его. Мод так и не увидела внука. Похороны организовал антрепренер. Никто ничего читал и не было музыки, которую любила Мод. Пастор рассказывал о покойной вещи, о которых я никогда не слышал, описывал стороны характера, которых я никогда не замечал, а те, что я знал и любил, обходил молчанием.

Рядом со мной сидел Билл из «The Bear Quartet», уже распрощавшийся с половиной седых волос мужичок, который то и дело толкал меня локтем, выражая недовольство. Его беспечность меня раздражала. Он пристал ко мне уже на пороге часовни. Я старался прийти как можно позже, чтобы избежать пустой болтовни. Медля шаг, я наблюдал за тем, как гости один за другим заходят внутрь: Густав с младенцем в «кенгуру», Камилла, Конни и Анита, мать Мод и ее «морячок» в белых брюках, яхтсменском пиджаке и с безумной улыбкой, сияющей на солнце огромными зубами. Билла я не заметил. Он курил в тени, и, как только я подошел к часовне, подскочил и тут же сцапал:

— «Собрил»… [38]— сказал он.

— То же самое, — ответил я.

— Каково черта постригся-то! — Он провел рукой по моему ежику. — Кому оно надо-то!

— Так получилось, — ответил я. Это была правда. Просто так вышло. Проснувшись утром в гостинице, я побрился дрожащими руками как можно аккуратнее, но результат не удовлетворил: из зеркала на меня смотрел слишком старый и слишком обросший человек, которому предстояло убить время до обеда. Поэтому я решил отправиться на Сёдер, постричься у парикмахера на Хурнсгатан и заодно приобщиться к его знаниям.

Добравшись до парикмахерской, я обнаружил закрытую дверь. В окне виднелся экземпляр «Джентльменов», выцветший от тех немногих лучей солнца, что достигали витрины. Едва я успел заметить это, как появился парикмахер и отпер дверь со словами: «Тебе повезло, до обеда я свободен». Он уходил наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца — событие, полностью ускользнувшее от моего внимания.

Мы вошли, он включил свет и указал на кресло, затем укрыл меня клеенкой и даже закрепил на шее бумажную полоску. Все происходило очень быстро, движения парикмахера были привычными, но все же мысли его были полны астрономических наблюдений. Прохождение выглядело как «маленькая точка у нижнего края солнца». Этой первой фразы хватило, чтобы запустить мотор. Рассказывать о необычайном явлении можно было бесконечно, и, повествуя, цирюльник орудовал ножницами, не интересуясь моими пожеланиями, как стригут постоянного клиента, который давно не заглядывал в парикмахерскую.

Того, кто не любит сидеть в кресле парикмахера, любительские рассказы об астрономии могут неплохо развлечь и даже позволить взглянуть на собственные муки словно бы с иного расстояния. Собственно говоря, подобные муки человек испытывает в кресле дантиста. Это отвращение, подчас перерастающее в самую настоящую панику, вызвано необходимостью некоторое время сидеть без движения в кресле, словно в плену, лишившись возможности выбора, возможности отказаться от процедуры, коль скоро она началась. Но это лишь одна сторона дела. Немаловажно и то, что в чужих руках оказываются самые прочные из наших останков: волосы и зубы, способные тысячи лет пролежать в захоронении. Именно по этой причине беззубые и безволосые могут казаться людьми вне времени, свободными от тщеславия, страстей, увлечений и всего прочего, что держит нас в жизни и порой повергает в такое невыносимое, такое дьявольское отчаяние.

Мы с Мод наблюдали солнечное затмение в феврале восьмидесятого с чердачного балкона в ее доме. Оно продолжалось четыре минуты и восемь секунд, и мы успели замерзнуть: оба выскочили, накинув пальто на голое тело. С тех пор прошло много лет, и почти все астрономические явления оставляли меня равнодушным.

Парикмахер говорил о небесных телах, пока не окончил стрижку, которая изменила меня до неузнаваемости. Вышло вовсе не так, как я хотел. Мне даже не представилось возможности вставить слово о книге, насчет которой он якобы так хорошо осведомлен. Например, рассказать, почему у нее нет продолжения. Поблагодарив и расплатившись, я остановился у витрины и спросил, указывая на нее:

— Это… это хорошая книга?

Парикмахер взглянул на витрину, чтобы понять, о чем идет речь, и его лицо приняло двусмысленное — высокомерное и загадочное — выражение.

— Я всех их стриг, — сказал он. — Братьев Морган, Сигарщика, Ларсона-Волчару и Павана… Все они сюда хаживали… — Он взмахнул руками, словно указывая на толпу постоянных клиентов.

— Ясно, — ответил я и вышел. Новый посетитель дожидался у порога.

Билл толкнул меня в бок после каких-то слов священника — видимо, неверных, — которые я пропустил. Я сделал шаг в сторону, ближе к проходу. На противоположной стороне сидели родственники. Мать Мод и «морячок», который, казалось, не соображал, где находится и почему посреди зала стоит гроб. Густав и Камилла. Младенец проснулся, дав новоиспеченным родителям возможность заняться делом. Ребенок привлек внимание и тех незнакомцев, что сидели на задней скамье. Наверное, это были кузины Мод.

Никто из присутствующих не мог оказаться Генри, сколько бы раз его ни прооперировали. Однако через некоторое время после начала действа двери открылись, и в зал вошел человек, которого мы называли Вильгельм Стернер. И он был стар, измучен и расстроен. Он уселся на самую дальнюю скамью, но когда настала пора обойти гроб, плакал больше всех. Чтобы удержать себя в руках, я сосредоточился на лентах венков. Самый большой и дорогой был подписан его именем. Обойдя вокруг гроба и возвращаясь на место, он положил руку на плечо матери Мод. Затем, проходя мимо меня, сделал то же самое — положил руку мне на плечо, как бы вскользь.

— Что это было? — спросил Билл.

Стернер исчез, как только закончилось действо. Никому не представилось возможности поговорить с ним.

После всех пригласили на чашку кофе в приходском зале, таком же скромном, как и часовня. Добраться туда можно было пешком. Мы с Биллом отправились вместе, он закурил косячок и предложил мне. Я отказался.

Когда мы дошли до зала, мать Мод и «морячок» уже были на месте. Их доставили каким-то образом туда, где они теперь сидели с кофе, портвейном, тортом, и всем своим видом, словно сговорившись, выражали полное непонимание происходящего.

— Мне бы такой рецептик, когда состарюсь, — сказал Билл.