— Ты уже состарился, — ответил я.

На секунду Билл стал похож на «морячка», за исключением зубов, которые у того были не в пример белее. Я присел рядом с Густавом и Камиллой. Мы не встречались раньше, но она поздоровалась со мной так, словно знала с пеленок. Мне дали подержать младенца, которого, разумеется, собирались наречь Генри — по крайней мере, вторым именем. Ребенок был пухлым, даже тучным, и пока я, держа его на руках, выслушивал подробные рассказы гордой матери о повседневном уходе за младенцем, Густав встал из-за стола и отошел. Я увидел его силуэт в дверном проеме, спиной к остальным. Может быть, он хотел поплакать наедине с собой. Густав напоминал отца. Глядя на зелень он, наверное, видел резкую черноту теней в кустах и чувствовал густой запах цветения. Немногие из мыслей, посетивших меня во время церемонии, запечатлелись в памяти, но в тот момент мне казалось, что Густав куда-то стремится, что он стоит, прислонившись к косяку, и чувствует, как легко переступить с ноги на ногу, сместив центр тяжести, и выскользнуть прочь, прочь из этого зала, в открытый мир, куда угодно, как можно дальше от всего этого…

Но он вернулся — по крайней мере, на этот раз. Мы много говорили об их жизни в Сэнкет, к которой присоединились Конни и Анита. Они — точнее, она, — открыли шоколадную фабрику, получив грант Европейского Союза, разовую государственную поддержку для молодого бизнеса и бесплатную рекламу в местной прессе. Анита набрала не меньше двадцати пяти кило и тараторила, как пулемет, деловито, задорно и напористо про целебные свойства какао-бобов. Она даже переняла некоторые черты местного диалекта: «На-ко, попробуй-ко…» Анита протянула мне коробочку с образцами своей продукции. Попробовав, я, разумеется, сказал, что более вкусного шоколада мне есть не доводилось.

Я отошел в сторону и присел рядом с Конни. Ему не удавалось вставить ни слова. Я сказал, что искал его и расстраивался, не получая вестей. Стоило Конни открыть рот, как стало ясно, что он переменился, хоть внешне и оставался прежним.

— Да… Э-э… — Конни стал ссылаться на «другой» темп жизни на севере… — э-э… там так прекрасно… — Похоже, жена основательно его проработала. Сначала мне показалось, что он снова «gone native», [39]однако на этот раз не свободным крестьянином с крепкой хваткой, а немногословным северянином. Но нет, все было куда хуже. Конни перегорел, истощился. Сутки, проведенные в конторе после исчезновения Камиллы, взяли свое. Он был уничтожен, он стал тенью. Конни выжил, совершив вынужденную посадку, и теперь до конца дней был обречен на службу в нелетном составе с коробочкой таблеток в кармане.

Я завел разговор о «Томе и Юлиусе»:

— Та старая пьеса… я ее просмотрел…

— Да… э-э… ну-у… — протянул он и отмахнулся от меня широким жестом старого пьяницы.

Анита, конечно же, все заметила и вставила свое:

— Об этом можно поговорить со мной, позже… — Конни кивнул и ухмыльнулся с таким видом, словно в жизни не слышал ничего лучше.

Я не знал, куда деваться. Где бы я ни присел, Билл следовал за мной. Он слушал мои разговоры с незнакомыми ему людьми и бормотал: «„Зеленые“ фанатики…» Теперь этот старичок из джаза, увязавшийся за мной хвостом, мог играть в аутсайдера, сколько влезет. Билл методично накачивался портвейном, и я начал подозревать, что он вот-вот сорвется и заорет, обзывая гостей лживой буржуазной мразью и всем прочим, что придет в голову.

— Он мне никогда не нравился, — прошептал Густав. — В детстве я его боялся.

Спустя час я решил не дожидаться, когда грянет гром, и увести Билла подобру-поздорову. Я говорил «до свидания» и «услышимся» людям, которых, скорее всего, видел в первый и последний раз. Билл не понимал, почему мы должны уходить, ведь оставалось еще море портвейна. В конце концов он последовал за мной в обмен на обещание угостить его пивом.

До Сёдера мы добрались на метро, а оттуда отправились в «Кварнен». Часы показывали половину пятого, и некоторые посетители сидели за ранним ужином. Настроение Билла скакало вверх и вниз, и я понял, что так, не без помощи препаратов, он переживает горе, пытаясь смотреть на жизнь и на смерть с одинаковым самообладанием. Это было частью его жизненной философии, но чтобы жить в соответствии с нею, Биллу приходилось неустанно бороться с горем, которое рвалось на свободу рыданиями. Время от времени он выпускал его короткими, агрессивными выкриками, которые мне приходилось компенсировать особо вежливыми улыбками в адрес официантов. После пары стопок, сдобренных пивом, все успокоилось. Билл говорил о Мод: единственная герла в компании, которая чего-то стоила.

Я поинтересовался, что он имеет в виду. Билл ответил, что она так и не стала «занудной теткой». С этим я не мог не согласиться.

— Жениться вам надо было, — сказал он.

— Не вышло, — ответил я.

— Чево — не вышло? Каково черта не вышло?

— А ты как думаешь?

— Да этово чертова Генри давно в живых нет!

— Это лишь одна из версий.

— Она уже тогда знала, что он не вернется… сидит где-нибудь в Австрии, в каком-нибудь заведении для коррекции… аристократических детишек, которые балуются терроризмом… что, не так?

— Я там был, — сказал я.

— И видел подонка?

Я кивнул.

— Это было… — Мне не хотелось описывать. — Ему сделали новое лицо…

— Как это?

— Старое разбили. И сделали новое. Стернер за все заплатил. Содержание в том заведении, операцию, все… Может быть, это Генри — вон там… — Я указал на бородача с испитым лицом, который ковырялся в тарелке.

— Генри?! — крикнул Билл. Народ стал оглядываться. Официанты многозначительно переглянулись. — Deep shit… — добавил Билл.

— Да, — согласился я. — Deep shit.

Мы немного выпили. Я попытался перевести разговор на другую тему, спросил, как он живет и что делает. Но Билл просто скучал и ничего не делал, никого не осталось в живых. Так что Билл продолжать гнуть ту же линию:

— Дурак он был… но веселый парень, когда раскочегарится. Он тебя озолотил.

— Вот уж нет.

— Болтай! — прошипел Билл с новой злобой.

Я хотел допить и уйти. Билл все говорил о Генри, рассказывал свои и чужие истории о нем — все, что я не использовал в своей «проклятой книжонке».

— Знаешь, что его чуть не подстрелили во время покушения?

— Не припомню.

Билл изобразил хитрую улыбку, провел рукой по столу, ожидая, что я заплачу сколько угодно, выставлю десять кружек пива, лишь бы он рассказал этот сюжет. Но я молча наблюдал за ним. Билл перестал ухмыляться.

— Он вечно хвастался, что знает людей. Мол, посмотрел — и сразу видит, кто перед ним, друг или враг, типа… Такая у него была фишка… как у наркоши…

Пасмурная духота сменилась солнцем, через окно проникали широкие лучи, в которых, кружась, танцевали пылинки и синеватый дым сигареты Билла. Я, конечно же, охотно слушал его рассказ.

В шестидесятые оба жили в Париже и однажды поссорились из-за того, что Генри каждый вечер упрямо ходил ужинать в одно и то же бистро, якобы подружившись с человеком, условно называемого «Le Maître», так как имя его не разглашалось. Генри был уверен, что это Курнонски, некоронованный король гастрономии, который всегда посещал рестораны инкогнито во избежание лишней суеты. Этот человек видал лучшие времена, но ходили слухи, что он все еще может отрецензировать 5830 ресторанов по памяти, а также — по памяти же — воспроизвести рецепт «котриад бретон», который готовится целые сутки и требует трав, выросших на особых соленых почвах Бретани, и рыбы, выловленной только ночью, при лунном свете, а иначе оказывается малосъедобным.

— Ты когда-нибудь пробовал? — спросил Билл. Этот вопрос не требовал ответа.

— Можно сигарету?

Билл подтолкнул пачку ко мне и дал прикурить. Сигарета пошла хорошо.

Итак, Генри подружился со старым гурманом, который, по его словам, всегда носил нарядный темный костюм, жилет с часовой цепочкой, пальто и котелок — все слегка потертое и в пятнах. Они часто беседовали о жизни, и старик делился мудростью. Он пил лишь простые столовые вина и довольствовался дежурным блюдом, которое подавала дородная мадам. Генри считал, что старый король прекрасно держится: глубокие познания научили его смирению и сделали образцом для подражания.