— Красивые цветы, — сказал я. — Красивый вид.

— Я бесконечно наслаждаюсь, — ответила Мод.

— Что тебе дают? — спросил я. — От боли?

— Морфин. Когда захочу. Полностью уносит.

Она прикрыла глаза. Я подумал, что она спит, но Мод бодрствовала, зная о каждом моем движении. Я повернулся к окну, она тут же открыла глаза:

— Ты уходишь?

— Нет, я только что пришел.

— Да… — произнесла она. И тогда случилось нечто странное. Она вытянула губы — сухие, потрескавшиеся — и стала кричать или звать, в каком-то отчаянии. Сейчас, когда я пишу, вспоминая тот крик, у меня внутри все холодеет. Он был похож на вой льда и лисиц той страшно холодной ночью много лет назад, у фьорда, очень похожего на тот, что теперь простирался за окном. Мод по-прежнему чего-то хотела, в ней все еще было много жизни. Вот и все.

Вошла медсестра и встала в изножье кровати, склонив голову и наблюдая. Я сидел на краю кровати, Мод вцепилась в мою руку тем, что осталось от ее длинных ногтей. Пока она кричала, тело изгибалось дугой, но теперь снова расслабленно опустилось. Она плакала без слез. Медсестра пыталась понять, не пора ли Мод принимать лекарство. Она спросила: «Вы чего-нибудь хотите?» Ответа не последовало. Мод смотрела на меня, и я видел ее словно в дымке — сквозь навернувшиеся слезы. Я сглатывал и сглатывал, чтобы прогнать ком в горле, и ничего не говорил, так как знал, что голос не выдержит — и я тоже.

В одной руке Мод был катетер, и медсестра стала вводить какую-то жидкость. Я слышал слова: «… не засыпать…» и «…ведь у вас гость…» После медсестра оставила нас наедине. Мод снова успокоилась.

— У тебя все хорошо? — произнесла она. — Так глупо все. Можешь простить меня?

— О чем ты говоришь?

— Так глупо вышло.

— Наш пакт в силе.

— Пакт? — повторила она. — Я видела это иначе. Как… — Она удивленно посмотрела на потолок, потом перевела взгляд на меня. Я почувствовал неуверенность: кого, что она видит? Это никак нельзя было определить.

— Мы были молоды, — сказал я. — Все вышло как вышло.

— Мы были молоды, мы боялись. Ты боялся.

— И ты.

— До сих пор боюсь. Или… опять. Нужно время. Мы можем расстаться друзьями, если хотим. Ты, конечно, презираешь меня… за то, что я сломала Генри… Но он был подонком…

— Мод, — перебил я. — Я не за этим пришел. Не надо снова об этом.

— Не надо, — согласилась она. — Тогда говори о другом. О своей работе… Как у тебя с работой… что ты делаешь?

— Перевожу старую пьесу.

— Чью?

— Не знаю. Аноним.

— О чем она?

— Обо всем и ни о чем. Как обычно.

— Как поживает молодая женушка? Маленькая блондинка?

— Маленькая блондинка поживает хорошо, — ответил я.

— А дети?

— И дети.

— Внуков не предвидится?

— Пока нет.

— А как… твои розы?

— Супер.

— Подстрижены и удобрены, разумеется?

— Вуаля… — Я протянул руку со свежими царапинами.

— Ай-ай.

— Вот именно.

— Хм… — задумчиво протянула она. — Хм…

Я попытался сосредоточиться, чтобы разглядеть ее и понять, что вижу. Столкнувшись с необходимостью принять нечто безусловное, ощущаешь внезапную серьезность положения. Не в состоянии охватить целое, ты видишь лишь то, что находится перед глазами. Последствия так далеки, что их оставляешь на потом, постепенно внимая реальности. Наблюдая за Мод и ее неумолимым разрушением, я подыскивал слова, которые могли бы описать, к примеру, цвет ее глаз — как недавно наблюдал за розой, подыскивая слова для обозначения цвета ее лепестков на разных стадиях. Через некоторое время ее очертания снова стали расплываться.

— Вот видишь, — сказала она. — У тебя одни слезы.

— За что же ты просишь прощения?

— За что угодно. Взять хотя бы Вену, семьдесят девятый год, декабрь.

— Вена? — переспросил я. — Семьдесят девятый год? Декабрь? — Голова утвердительно скользнула внутри шарфа. — Ты была полна решимости. Я хотел рассказать, что произошло, но ты не слушала. Ты все знала наперед… ты вот-вот должна была родить… я не мог… потому что…

— Потому что?

— Потому что я боялся… и не хотел свободы.

— Знаю, — сказала Мод. — И я тоже. — Дыхание выровнялось. Морфин подействовал, и на минуту мне показалось, что она задремлет, хоть доза и была рассчитана на присутствие гостя. — Что вы там делали? — спросила она. — В Вене?

— Ты уверена, что хочешь знать?

Минутное промедление, и голова снова утвердительно скользнула. Наркотик дал Мод силы выслушать меня.

Расплатившись по счету в «Черном верблюде», я пытался закончить разговор с этим скучным, похожим на инженера, типом, который настойчиво звал меня выпить пива. На улице у дверей ресторана, на пронизывающем холоде, его тон изменился: дружеское приглашение теперь напоминало ледяной приказ.

— Думаю, вам следует пойти с мной. Я ждал Мод, вы ждали Генри. Нам есть о чем поговорить…

Это он отправил Мод телеграмму, указав место встречи. «Дабы уладить дело» — как он выразился. Чтобы она не ждала и не волновалась, чтобы, не дай бог, не затеяла полицейское расследование, которое потом так трудно прекратить.

— Всегда найдется какой-нибудь дотошный тип, который начинает копать, а тот, кто копает, всегда что-нибудь находит.

— Она ждет ребенка, — сказал я.

— Я все же думал, что она приедет, — ответил он. — Но приехали вы. Тем лучше.

— Как это?

Он взглянул на наручные часы. Я успел заметить старый, пожелтевший и нечеткий циферблат под стеклом в царапинах.

— У нас предостаточно времени. Полагаю, вы хотите увидеть своего друга?

— А как вы думаете.

— Вопрос в том, хочет ли он видеть вас. — Об этом я подумать не успел. Вполне возможно, что Генри не имел представления о том, что происходит, и не хотел напоминаний обо мне, Мод и остальном. Он даже не знал, что станет отцом. Посланник словно читал мои мысли.

— Об этом вы не подумали, — сказал он.

Я кивнул.

— Выпьем пива. Вам следует кое-что услышать.

Город он знал как свои пять пальцев — а может быть, просто очень хорошо подготовился к операции. Впрочем, одно не исключало другого. Он шел прямо к цели — небольшой пивнушке на узенькой улице. В пивнушке был свободен столик, находящийся в отдалении от других, и Посланник отправился прямо к нему. Дождавшись, когда я выдвину стул, он тоже сел. Судя по взглядам официантов, нас здесь ждали. В этой неприятной ситуации был оттенок нереальности, как будто все происходило по заранее подготовленной схеме. Это навязчивое чувство неотступно следовало за мной все время, что я провел в Вене, по дороге домой и долго после. Такое ощущение бывает вызвано ограниченностью выбора, оно возникает в ситуациях, начисто лишенных «развилок». Речь может идти о повседневных мелочах вроде утреннего выбора ботинок, галстука к рубашке, чая или кофе к завтраку. Тривиальности, создающие необходимую иллюзию свободы. Когда сокращается или исчезает пространство для маневра, в равной степени возрастает чувство утраты единственно значимого: необходимости выбирать, утруждать свою совесть.

Посланник выбрал сорт пива для нас обоих, попробовал и сказал:

— Свежее, хорошее.

Я пил, не чувствуя вкуса.

— О чем вы хотели рассказать?

— О некоторых обстоятельствах. Нужно кое-что уладить… — Он снова пригубил пиво. — Вы ведь понимаете, что имеете дело с серьезными вещами…

— Мы? Кого вы имеете в виду?

Он назвал тех, кого я переименовал в Генри Моргана, Мод, Стене Формана.

— Я не знаю, что вам известно, — сказал он. — Так что лучше расскажите. Мод наверняка доложила.

— Нет ни малейшего желания, — ответил я. — Дождитесь выхода моей книги.

— Мы можем сделать так, чтобы тебе ужасно захотелось все рассказать, — произнес он. — Но всем будет лучше, если это произойдет, так сказать, естественным образом.

Изначально этот человек производил впечатление добродушной услужливости. Вскоре оно сменилось расплывчатой неприязнью. Полагаю, что дело было не только в омерзительно голубых глазах и странном аромате леса.