— У меня не было выбора, — сказал он. — Я надолго отошел от дел. Пришлось моему отцу вернуться и снова возглавить фирму. Он был стар, но хотел этого. Мы загрузили машину и переехали в эту хибару. Мы проехали шестьдесят миль, не вынимая беруши из ушей. Приехали уже вечером, поздним вечером в начале мая…

В агентстве недвижимости им выдали карту местности. Последний километр пути не был даже обозначен как дорога, он был прочерчен тоненьким пунктиром вдоль ручья, впадавшего в море в сотне метров к востоку от дома. В красочной брошюре подчеркивалось местоположение домика: «на берегу ручья, в двух шагах от моря». Характеристика самого жилища была более поверхностной, в ней звучали такие слова, как «девственное очарование» и «старинный уклад». Жилищные условия описывались лаконичной фразой «без водопровода и электричества», что, собственно, и повлияло на выбор Аниты. Она была в отчаянии. Она испробовала все средства для того, чтобы ребенок, наконец, успокоился, и это была ее последняя надежда — сорваться с места, сменить стиль жизни, поселиться в старом доме без воды и электричества.

Солнце клонилось к закату, когда они добрались до последнего участка дороги, по которому едва можно было ехать, так как полоса между колеями заросла высокой и густой травой. С обеих сторон на дорогу свисали ветви деревьев, и Конни пришлось открутить антенну, чтобы не сломать ее. Он устало спросил, не ошиблись ли они. Остановив машину перед гнилым деревом, перегородившим дорогу, он усомнился, что дорога проезжая.

Анита посмотрела на карту и уверенно заявила, что едут они правильно. Конни возразил, но она стояла на своем, с такой решимостью и убежденностью, которых он прежде в ней не замечал. Он вылез из машины и оттащил трухлявый ствол в сторону. Потом сел обратно и закрыл дверь, осторожно, чтобы не разбудить ребенка, уснувшего от усталости в своем креслице. Они проехали еще метров двести вдоль ручья и остановились, так как дорога тут кончалась. Конни выключил двигатель, и стало тихо. Они сидели, глядя перед собой и пытаясь понять, и вправду, не ошиблись ли они.

Лишь через некоторое время они увидели дом. Он стоял прямо перед ними, но в нем было столько «девственного очарования», что, казалось, он вот-вот сольется с той природой, которая когда-то произвела на свет камни и дерево для его постройки. Лишь дымоходная труба при ближайшем рассмотрении выдавала, что дом когда-то служил прибежищем от дождя и холода, что люди готовили здесь пищу и отдыхали. Крыша была покрыта соломой, заросшей мхом и лишайником, которые были спрятаны под ветвями деревьев, живыми и мертвыми.

Конни и Анита сидели в машине и смотрели на все это, не произнося ни слова. Они устали после долгого путешествия и хотели поскорее обустроиться, заняться тем, что строго, говоря можно было бы назвать ничегонеделанием — покой, отдых, отпуск по уходу за ребенком, своего рода каникулы, или тайм-аут, как они назовут это позже.

— Я думал, у меня будет истерика, — рассказывал Конни. — Но я взял себя в руки, решив, что истерика — это ее привилегия. Остаться в этой развалюхе мы, конечно же, не могли. Во всяком случае, не с грудным ребенком. Я готов был немедленно возвращаться домой, а по приезде позвонить в это агентство и послать их к чертовой матери. Я просто ждал сигнала от Аниты. Но никакого сигнала не последовало. Она удивила меня.

Анита вылезла из машины, и, преодолев густые заросли шиповника, подошла к дому. В агентстве им объяснили, где спрятан ключ, — под камнем у колодца. Конни последовал за ней, он видел, как Анита подошла к колодцу с воротом. Она сразу нашла ключ, который в сравнении с домом казался «смехотворно большим».

Дом был из серого камня, и вмещал в себя тесную прихожую, спаленку, кухню и гостиную. Больше там ничего не было. Вскоре они стояли внутри, вдыхая резкий запах затхлой сырости, холода, который с непривычки действовал на нервы. Солнце садилось, за окном быстро темнело.

— Когда люди обустраиваются в новом и незнакомом месте, они всегда становятся немного чужими друг другу, они обращают внимание на вещи, которые редко или вообще никогда друг в друге не замечали. Так во всяком случае было тогда. Я думал, что она сорвется, разрыдается, сдастся… Но она и бровью не повела. Она стояла и смотрела на все с выражением непреклонности на лице, а может быть без всякого выражения, что было на нее непохоже. Казалось, будто она уже была здесь когда-то и просто хотела узнать, что изменилось с тех пор… Это было непостижимо. Мы ничего не обсуждали. Я посмотрел на нее и понял, что мы остаемся.

Скоро Конни принялся разводить огонь в доме. В спальне стояла чугунная печка, в гостиной — камин, а в кухне — ржавая дровяная плита. Во дворе за кустарником и высоченной травой виднелся темно-зеленый сарай. В нем было две двери с лоскутами грубой кожи вместо петлей. Одна из дверей вела в сортир, другая — в дровяной сарай. Дров в поленнице было полно — дрова из лиственных деревьев, заготовленные давным-давно. На деревянных крюках висели лучковая пила и топоры для различных целей.

На дне корзины лежала пачка газет начала 70-х для растопки. Но огонь никак не разгорался, дым валил столбом. Труба засорилась. Лестницы Конни не нашел, и ему пришлось залезть на дерево и по ветке спуститься на крышу. По влажной, замшелой соломе и гнилому коньку крыши он осторожно добрался до трубы. В дымоходе галки построили гнездо, и когда он выгреб оттуда ветки и траву, было уже так темно, что он чуть не покалечился, пока спускался вниз. Вернувшись в дом, он снова разжег огонь, дрова сразу принялись, и в свете камина он увидел, что брюки его все перемазаны бурой жижей с крыши. В углу прихожей стояла канистра с керосином и две лампы. Конни залил керосин и поджег фитиль.

Анита внесла в дом детские вещи — ванночку, подгузники, одежду. Конни взял оцинкованное ведро и лампу и пошел к колодцу за водой. Колодец оказался полон, вода была ледяная и вкусная. Он принес два ведра и поставил на плиту большой котел, чтобы согреть воды для мытья.

Сырой холод засел в спальных принадлежностях, и они свалили все в кучу на полу перед камином. Скоро все трое лежали в подушках и одеялах перед огнем в гостиной.

«И тут Камилла проснулась…» Девочка издала звук, глубокий вдох, обычно предвещавший начало крика, но крика не последовало, это было что-то другое. Ребенок открыл глаза и увидел огонь, услышал подвывание, шипение пламени, шум ручья неподалеку, трель соловья в кустах шиповника. Отец и мать затаили дыхание в ожидании плача, который преследовал их четыре долгих месяца, но девочка не заплакала. Она лежала спокойно и смотрела на языки пламени, на этот красно-желтый огонь над красно-белыми углями в черной шахте вековой сажи. «И воцарился покой. Тишина, которой никогда прежде не было, между нами не было. И чем дольше она длилась, тем труднее было нарушить ее».

Они приехали туда, измученные и разбитые после всех бессонных ночей, «израненные и сломленные». И в этой тишине началось их исцеление. Переломы и трещины стали срастаться. Но срастались они неправильно.

— Я должен был догадаться об этом, еще когда разжигал первую печку, когда увидел старые газеты 70-х годов. Они лежали на самом дне корзины, и я помню, что, сидя в темной холодной избе, прочел заголовок о поездке нового короля по стране и подумал, что газета десятилетней давности слишком хороша для растопки. Она обладает определенной ценностью, и ее нельзя вот так вот просто смять и поджечь, чтобы, сгорев за несколько секунд, она передала огонь нескольким жалким щепкам. Я знаю, что сразу подумал об этом, но отнесся к этому не иначе как к занятному наблюдению. И уж точно не расценил это как предостережение.

— Какое предостережение?

— Как только мы вошли в этот дом, в эту развалюху, пронизанную влагой и сквозняками, произошло что-то, что я не могу объяснить. С тех самых пор я думал об этом и уверен, что Анита тоже думала. Но я никогда ни с кем это не обсуждал. Я не требую от тебя понимания. Но без этого рассказ о дочери был бы неполным.