Она посмотрела на меня — серьезно, почти умоляюще. Минуту назад перед ней был внимательный слушатель, а теперь — усталый, изможденный до серости лица мужчина, который больше думал о виски, чем о добрых советах.

— Простите, — сказала она. — Как глупо. Не стоило мне и начинать…

— К сожалению, я слишком устал, чтобы давать добрые советы.

— Я, наверное, совсем сбита с толку, но не хочу подавать вида. Но я просто хочу понять, когда такое происходит… ты проходишь через все… проживаешь жизнь… и вдруг возникает это… оказывается, что-то пошло не так, и поэтому… — она умолкла, чтобы не делать скоропалительных выводов. Но не успели мы опомниться, как она произнесла нечто, что могло пролить свет на происходящее, не будь я таким усталым. Ее слова могли бы указать новое направление в наших поисках, если бы Анита осознавала, что говорит.

— Я никогда не говорила с Камиллой о том лете… когда она успокоилась и перестала кричать, как только мы уехали… словно оказалась в родной стихии. Она умолкала, стоило нам оказаться в деревне… А Конни может все лето с удовольствием просидеть в городе.

Будь я яснее рассудком и более внимателен, я ухватился бы за слова Аниты, собрал бы в уме все, что слышал, и вскоре увидел бы происходящее в новом свете. Их дочь вовсе не замешана ни в каком деле — она беременна и в ссоре со своим молодым человеком, она не стала искать помощи и утешения у родителей, чтобы спокойно поразмыслить над ситуацией, она отвернулась от них. Но юный человек, отвергающий помощь родителей, не всегда отвергает их идеи. У Конни было множество идей, как и у его жены, как и у меня. Правда, многие из моих оказались опровергнуты в течение дня, и на смену им пришли новые, менее удобные, с которыми мне предстояло долго учиться жить.

Уходил я поздно вечером. Церемония открытия галереи постепенно превратилась в обычный ночной ресторанный шум. Красную дорожку убрали. Духовой оркестр и девушки исчезли, толпа разошлась, мэр, наверняка, сидела дома и смотрела смонтированные местным телевидением кадры, а репортеры писали в своих конторах, дабы событие хранилось в городских анналах во веки веков.

В прошлый раз я выходил из этого подъезда как после изматывающего визита к зубному врачу. На этот раз все было иначе. Я был обескуражен, изможден и свободен, но не чувствовал ни капли облегчения. Дело было далеко от завершения, наоборот — на поверхность всплыло немало старого мусора.

В отель я отправился длинной дорогой, чтобы подышать свежим воздухом. В кармане лежала наполовину опустошенная бутылка виски, которую я оставил на ночь, но бар отеля все еще был открыт и казался довольно спокойным и безопасным, поэтому я отправился туда. В этом баре мне вряд ли грозила случайная встреча со знакомыми. Там никого не было, кроме мужчины и женщины, которые сидели в креслах и разговаривали. Музыка звучала так тихо, что я невольно слышал их слова. Кресла были повернуты в одну сторону, и это окрашивало беседу обреченностью: говоря друг с другом, они устремляли слова в никуда, словно думая о чем-то другом. Наверное, они и чувствовали эту обреченность. Мужчина был значительно старше женщины, и даже стараясь не слушать — слишком многое мне пришлось выслушать за один день, — я не мог не уловить, что они сравнивали свои катастрофы, личные и общественные. Мужчина остался с носом после биржевого кризиса в начале девяностых. Я слышал, как он произносит имена, знакомые мне в связи с этими событиями, и слова вроде: «Финансовая инспекция совсем упустила из виду… поскольку они некомпетентны… ясное дело, легко рассуждать задним числом… но все-таки… а нам досталось по полной… у нас было двадцать два объекта стоимостью… и мы ушли с пустыми…»

В конце того же десятилетия лопнул другой пузырь — раздувшийся от непомерных надежд, возлагаемых на информационные технологии, и поднявший биржевые котировки некоторых предприятий до небес. Очевидно, эта женщина пережила падение вместе со всеми, кого настигла эта беда: «Ведь если бы я вовремя вышла… в тот же день он сказал „на полном ходу“… но не получилось…»

Мужчина и женщина сравнивали разные положения, говорили о вещах, мне недоступных, но поскольку оба они выглядели далеко не нищими, я предположил, что речь также идет о стратегиях выживания. «Тогда, во время реконструкции…» — говорил мужчина, и женщина-единомышленница подхватывала: «Да, точно…»

В моем пересказе сцена может показаться малоинтересной — усталость не позволяла мне вести наблюдения, которые могли бы составить более полное описание. Такой разговор можно услышать едва ли не в любом ресторане, была бы охота слушать. Главным впечатлением осталась их обреченность и моя так и не оправдавшаяся надежда увидеть, как откровения сведут их вместе. Они сидели рядом, и единственным, вполне безобидным свидетелем их беседы был измученный посетитель бара. Но сближения не произошло — во всяком случае, в моем присутствии. Поэтому единственная причина, по которой эти люди упоминаются здесь, — то, что тема их разговора оказалась связана с продолжением истории уже на следующий день.

Пока я безуспешно пытался заснуть в гостиничном номере, пил виски и делал наброски в подмогу собственной памяти — в первую очередь, о Посланнике; пока Конни без сознания отдыхал в своей конторе, а его жена бодрствовала или дремала рядом с ним; пока неизвестная нам служба вовсю трудилась над поисками исчезнувшей дочери, далеко за пределами города разворачивались совсем другие события — там глухо бурлила секретная или, по крайней мере, максимально скрытая от глаз общественности деятельность, которая была бы невозможна без всех кризисов, лопающихся финансовых пузырей, превращающих обычных людей в бедняков и заставляющих бросать дома в ныне почти опустевших краях.

Ученый — возьмем микробиолога — может чувствовать себя одиноким, покинутым и порой совершенно потерянным между двумя отверстиями в клеточной мембране, на участке, едва измеримая поверхность которого поглощает бесконечный поток средств, выделенных на исследование, и все же, несмотря на необходимость обосновать инвестиции, а затем изложить результаты исследования в относительно доступной и привлекательной форме, микробиолог может посвятить борьбе за этот участок мембраны целую жизнь. Подобно ученому, писатель может посвятить всю свою жизнь чему-то столь же узко специальному и якобы ограниченному: например, исследованию территории между «сейчас» и «только что», с трудом поддающегося определению интервала, почти ускользающего, столь противоречиво описанного, отмеченного непостоянством, сжимающимся и расширяющимся, как сердце, — то спокойно и размеренно, то порывисто и судорожно, жесткими, непредсказуемыми скачками, от которых все вокруг искажается, теряя привычные очертания.

Проснулся я в номере отеля после пары часов беспокойного сна. Свет проникал внутрь сквозь жалюзи, я не мог сфокусировать взгляд даже на стене, все казалось нечетким и размытым. Комната была как зазор между «сейчас» и «только что», полный отвращения, словно дух Посланника витал надо всем, что я видел. Я уснул с мыслями о Посланнике, проснулся с мыслями о Посланнике, и сны мои, наверное, тоже были о нем. Может быть, в снах он стал еще более отчетливым, обрел более резкие очертания, чем в мыслях.

Есть особая тоска, которая подбирается ранним утром, особенно в гостиничных номерах, в чужой обстановке, и отделаться от этой тоски непросто. Если пространство и время могут совпадать, то случается это именно в предрассветный «мертвый» час и в номере отеля. Ощущать, что тебя окружает некое ограниченное «сейчас» так трудно, что нервы не выдерживают, случается внутренний слом, ты распадаешься на кусочки, из которых невозможно собрать прежнее «только что». Ты застываешь между двумя ударами сердца, двумя вдохами, не помня предыдущего, не имея представления о следующем. Ритмический коллапс. Безграничная пустота.

Ритм сердца защищает пустоту — пустоту, которая есть память обещаний и обещание памяти, пре красную пустоту в глубине нашей души, — пустоту, которую стремятся заполнить только дураки — или по-настоящему дурные люди. Этим и занимался Посланник — он вторгался в эту пустоту, насильно заполняя всей болью мира.