— Джек, ты когда-нибудь любил?
Армстронг промолчал.
— Очень странное чувство. Без всякой причины ощущаешь радостное опьянение. Начинаешь размышлять о самых необычных вещах…
Джек вообразил, как Эйбу затыкает рот кусок свежайшего навоза.
— Я жажду вдохнуть ее аромат. Тебе кажется странным, что я так говорю? Жажду вдохнуть аромат и ощутить прикосновение ее нежных пальцев. Я жажду взглянуть на…
Дверь в конюшню отворилась снаружи. По деревянному полу загрохотали шаги. Эйб с Джеком взялись за оружие.
Вампир не мог почуять нас за запахом животных, не мог услышать наших шагов по сену. Враг остановился. Открылась дверь в стойло. Не успел он и глазом моргнуть, как мой топор вонзился ему в грудь, а Джекова стрела прошла сквозь глаз, прямо в мозг. Вампир с воплем повалился на спину, схватившись за лицо. Из раны хлестала кровь. Лошадь испугалась шума и попятилась. Я подхватил ее под уздцы, чтобы она ненароком не затоптала нас. Джек тем временем вытащил топор из груди вампира, вскинул его над головой и ударил поверженного противника прямо по лицу, расколов череп надвое. Вампир затих. Джек снова поднял топор и ударил еще сильнее. Затем нанес третий и четвертый удар — он вновь и вновь бил вампира по лицу обухом топора, пока мертвая голова не обратилась в сдутый окровавленный мешок из кожи и волос.
— Господи, Армстронг… Что на тебя нашло?
Джек шумно извлек лезвие из того, что раньше было лицом вампира, и, тяжело дыша, взглянул на Эйба:
— Я представил себе, что он — это ты.
Всю обратную дорогу Эйб держал язык за зубами.
* * *
Энн Мэйс Рутледж была третьей из десяти детей в семье одного из основателей Нью-Салема Джеймса и его жены Мэри. Девушка была на четыре года младше Эйба, но ничуть не уступала ему в начитанности. В течение первых полутора лет после переезда Авраама в Нью-Салем она нечасто появлялась дома, так как ухаживала за больной тетей в Декейтере, а каждую свободную минутку посвящала книгам. Неизвестно, что стало с тетей (умерла ли она, поправилась или же Энн просто утомилась от забот), однако мы знаем, что Энн вернулась в Нью-Салем весной или летом 1834 года. Они с Эйбом впервые встретились 29 июля в доме Ментора Грэма — оба порой заимствовали у него книги и просили совета. Грэм описывал Энн как девушку двадцати с небольшим лет, с «огромными выразительными голубыми глазами», «белоснежной кожей» и каштановыми волосами, «а не льняными, как кто-то говорил». «Красивый рот, здоровые зубы». А сама она — «слаще меда и трепетна, словно бабочка». Грэм также вспоминал сцену их с Эйбом знакомства: «Ни до, ни после мне больше не доводилось видеть, чтобы человек так разинул рот. Он поднял взгляд от книги, и древняя стрела поразила его прямиком в сердце. Эти двое обменялись любезностями, но, насколько я помню, беседа вышла несколько однобокой: Линкольн не мог связать и двух слов, до того его заворожило это прелестное видение. Его поразила любовь девушки к книгам и ее начитанность». В тот самый день Авраам писал в дневнике про Энн:
Лучше девушки мир не знал! Никогда прежде не соединялись в одном теле подобные ум и красота! Она на фут ниже меня ростом, у нее голубые глаза, каштановые волосы и идеальная, сияющая улыбка. Она несколько худощава, но этого не поставишь ей в упрек, ведь подобное телосложение как нельзя лучше сочетается с ее добрым и утонченным характером. Как смогу я заснуть, зная, что она где-то там? Как смогу удержать в голове хоть единую мысль, когда она — все, о чем я в состоянии думать?
Эйб с Энн стали встречаться чаще — сначала у Ментора Грэма, в доме которого они вели оживленные споры о Шекспире и Байроне, а затем на долгих летних прогулках, во время которых беседовали о жизни и любви. Потом — на вершине любимого холма Энн, откуда открывался вид на Сангамон. Там они почти не разговаривали.
Неловко писать об этом здесь, но не могу устоять. Сегодня днем наши губы соприкоснулись. Мы сидели на покрывале и следили за редкими баржами, которые проплывали внизу. «Авраам!» — окликнула она меня. Я обернулся и с удивлением увидел ее лицо совсем рядом. «Авраам… Ты веришь словам Байрона? Что „любовь ведет порою нас тропинкой узкой. Волк подчас по той тропе идти боится“?» [23]Я ответил, что верю всем сердцем, и, не проронив больше ни слова, она прильнула к моим губам.
Я желал бы помнить этот миг до последнего вздоха. Через три месяца я должен прибыть в Вандалию, и я собираюсь наполнить каждую минуту этих месяцев свиданиями с Энн. Она сияющая, нежная и самая яркая звезда на небесах! Единственный ее недостаток — то, что при всем своем здравомыслии она влюбилась в такого недотепу, как я!
Эйб больше никогда не писал столь цветистым слогом. Ни о своей жене, ни даже о детях. Тогда он переживал сумасбродное, восторженное чувство, свойственное лишь молодости. Первую любовь.
Декабрь наступил «слишком быстро». Авраам со слезами на глазах распрощался с Энн и отправился в Вандалию, дабы принести присягу члена законодательного собрания. Перспектива оказаться «лесорубом среди ученых мужей», ранее представлявшаяся такой заманчивой, теперь вовсе его не волновала. Два долгих месяца Авраам заседал в собрании. Мысли его занимала Энн Рутледж. Когда в конце января сессия завершилась, он «вылетел за дверь, едва дождавшись стука председательского молотка», и устремился домой, чтобы провести счастливейшую весну в своей жизни.
Для меня нет музыки слаще, чем звук ее голоса. Нет картины прелестней, чем улыбка на ее лице. Сегодня днем мы сидели в тени под деревом. Энн читала «Макбета», а я положил голову ей на колени. Одной рукой она держала книгу, а другой — нежно ласкала мой лоб каждый раз, когда приходила пора перевернуть страницу. Наконец в мире все стало на свои места. Вот она, жизнь. Эта девушка — противоядие ото всей тьмы, которая отравляет наш мир. Когда она рядом, мне нет дела до долгов или вампиров. Я думаю только о ней.
Я решил просить руки Энн у ее отца. На моем пути имеется одно незначительное препятствие, но я немедленно его устраню.
«Незначительное препятствие» звали Джон Макнамар и, будучи упомянут столь небрежно, он тем не менее представлял собой серьезную угрозу их счастью.
Дело в том, что этот человек был помолвлен с Энн.
[Макнамар], я полагаю, человек сомнительной порядочности. Он признался Энн в любви, когда ей было всего восемнадцать, а затем отправился в Нью-Йорк, не дождавшись, пока они смогут пожениться. В Декейтере она получила от него несколько писем, но едва ли их можно было принять за послания влюбленного. С тех пор больше от него не приходило вестей. И все же я не успокоюсь, пока этот человек не освободит ее от обещания. Я должен собраться с силами (мне не случалось слышать, чтобы поток любви струился мирно [24]) и надеяться, что все разрешится быстро и счастливо.
Эйб сделал то, что умел лучше всего: он написал Джону Макнамару письмо.
IV
Утром 23 августа в дневнике появилась безобидная коротенькая запись:
Пришла записка от Энн: ей нездоровится. Пойду навещу.
Лето выдалось чудесным. Авраам виделся с Энн почти каждый день. Молодые люди предпринимали долгие и бесцельные прогулки вдоль реки, украдкой целовались, уверившись, что их никто не видит (впрочем, это не имело значения: в Нью-Салеме и Клэрис-Гроув благодаря непрерывному ворчанию Джона Армстронга все поголовно знали о влюбленных).
Ее мать встретила меня на пороге и сказала, что дочь не желает никого видеть, но, заслышав наши голоса, Энн пригласила меня войти. Она лежала в постели, на груди у нее покоился раскрытый томик «Дон Жуана». С разрешения миссис Рутледж мы остались наедине. Я взял Энн за руку и почувствовал необычное тепло. Я заволновался, но девушка только улыбнулась.
«Просто жар, — успокоила меня она. — Это пройдет». Мы беседовали, но меня не оставляло ощущение, что ее что-то беспокоит. Нечто большее, чем летняя простуда. Я начал задавать вопросы. Энн расплакалась, чем подтвердила мои подозрения. Слушая ее, я с трудом верил своим ушам.
