— Сегодня в зале присутствует наш друг Вюрстаг.

Раздалось несколько хлопков.

Колбасник встал.

— Прошу прощенья, — начал он, — речи говорить я не мастер, а только хотел сказать, что мне очень приятно помогать такому великому поэту, как месье Преверман… — Эти слова вызвали более дружные аплодисменты. — Для меня это большая честь, — продолжал колбасник. — Очень большая. Быть рядом с гением, который написал:

Человек есть человек,

А поэт есть поэт…

Он принялся декламировать на идише знаменитое стихотворение Превермана и читал минут десять. Стихи были красивые, публика бурно аплодировала.

Вюрстаг посмотрел на Превермана, тот сидел с хмурым видом. Желая сделать поэту приятное, колбасник завел еще одно его великое произведение. Обычно оно исполнялось под музыку, но Вюрстаг отважно шпарил без всякого аккомпанемента.

Это был настоящий успех. Овации долго не стихали.

Окрыленный Вюрстаг вошел во вкус. Напрасно Преверман подавал ему знаки сесть на место. Колбасник не понял его и перешел к звучному гимну, который поэт сочинил в 1950 году.

Чемодан с бутербродами простаивал около сцены, Преверман тихо злился. Колбасник безбожно коверкал строчки. Наконец автор не выдержал, вскочил и, пытаясь перекричать Вюрстага, стал читать свое детище сам, правильным тоном, с правильными паузами. Дуэт привел аудиторию в полный восторг. Когда же он завершился, грянул гром аплодисментов. Слушатели хлопали в ладоши стоя, что есть сил. Преверман утер пот платком и, польщенный реакцией публики, скромно поклонился.

— Дорогие друзья, — проговорил он, — ваш теплый прием придает мне смелости.

Он запнулся, и стихшие было аплодисменты возобновились с новой силой. Тогда он успокаивающе поднял руку и продолжил: — По общему желанию я. — Взгляд его упал на чемодан. — Я покажу вам. — А что, собственно, свежего он мог показать публике, кроме своих бутербродиков? Чтобы выиграть время, он вывернулся: — Но пока — антракт, пять минут! Месье Вюрстаг, колбасник с улицы Руа-де-Сисиль, которого вы почтили аплодисментами, сейчас предложит вашему вниманию бутерброды.

Он подозвал Вюрстага и передал ему чемодан. Колбасник открыл его и приступил к делу.

Когда же все бутерброды были проданы, он издали показал поэту пустой чемодан, давая понять, что можно продолжить поэтический вечер.

Преверман встал, забрался на стул и вдруг стал стремительно уменьшаться. Так что очень скоро стал совсем-совсем маленьким. Тогда он прыгнул на покрывавшее стол президиума зеленое сукно, прямо на валявшийся там клочок бумаги, который тут же сложился и накрыл его, точно он был ломтиком хлеба с пикельфлейш.

Никто из присутствующих ничего не заметил.

Только Вюрстагу что-то такое померещилось. Он подошел к сцене и взял со стола этот последний, видно, забытый бутерброд. Развернул не глядя, сунул в рот и стал жевать, дожидаясь начала второго отделения.

Преверман был на него не в обиде. Отныне ему не нужно было ломать себе голову, как прокормиться поэзией.

Единственное, что запомнили о Симоне Кеверсаке его друзья и знакомые, это насморк, который они дружно подхватили, когда хоронили его на кладбище в Баньо.

Понятно поэтому, что, когда без малого год спустя, как велит обычай, на могиле установили памятник, на эту церемонию почти никто не пришел. Знали-то многие: одних оповестил секретарь общества, в котором состоял Кеверсак, другие прочитали в выходящей на идише еврейской газете. Но мало кто пожелал по этому поводу куда-то тащиться.

Поскольку у Симона Кеверсака не было ни жены, ни детей, он обо всем позаботился еще при жизни: купил себе место на кладбище и заказал все, что нужно. Даже надпись на памятнике сочинил себе сам. Кроме председателя, казначея и секретаря того самого общества — как-никак покойный завещал ему все, что имел, — присутствовал какой-то совершенно посторонний человек, который вообще-то собирался отдать дань кому-то другому, но явился раньше времени. Да еще бывший продавец из лавки Кеверсака: он пропустил похороны и для очистки совести пришел теперь.

На что это похоже, думал каждый: хороша церемония — десятка мужчин, чтобы прочесть кадиш, и то не наберется. Холод стоял еще хуже, чем в прошлом году; надпись на новой плите успело занести снегом, а председатель забыл дома бумажку с речью, которую собирался произнести. Пять человек, окружив служащего похоронного бюро, притоптывали озябшими ногами.

— Начнем, что ли? — предложил секретарь.

— Да что тут начинать? — ответил председатель. — Я предлагаю пойти погреться — у главного входа есть кафе. Мы пришли. Посмотрели. Почтили память покойного Симона. Уже большое дело по такой погоде!

Идея всем понравилась — всем, кроме похоронного служащего: спорить он не стал, но ему было бы приятно, если б кто-нибудь сказал хоть словечко о том, как хорошо подобран мрамор и выполнена надпись. Не снимая перчатки, он словно невзначай смахнул снег с памятника. Золотые буквы на черном фоне и впрямь были выписаны искусно. Председатель скользнул глазами по надписи и уже пошел было прочь, вслед за остальными, но вдруг застыл и обернулся, чтобы проверить, не показалось ли ему. Так и есть. Ошеломленный, он позвал товарищей. Секретарь, а за ним трое других вернулись и посмотрели на камень, куда указывал пальцем председатель. Секретарь прочел вслух: «Симон Кеверсак, 1918–1978, почетный председатель Общества мелких торговцев-краковчан, живших до войны в Монтрее».

Имя, фамилия, годы жизни, название общества — все было верно, не считая того, что Кеверсак никогда не был его председателем, тем более почетным.

— Вы уверены, что не ошиблись? — обратился секретарь к похоронному служащему.

— Как так? Гравер перепутал цифры?

— Дело не в цифрах, — сказал председатель. — А в том, что дальше. Он у нас никогда не был председателем.

Служащий внимательно перечитал надпись, потом достал из кармана бумажку и сверился с ней:

— Все правильно. Так значится у нотариуса.

— У какого еще нотариуса! — возмутился председатель. — Разве нужен нотариус, чтобы написать имя на могиле?

Служащий стоял с растерянным видом. Остальные тоже: никто не знал, что делать.

Кому предъявить претензию? Родственников нет в живых. Остается нотариус, но кто же побежит к нотариусу в такой холод из-за дурацкой прихоти покойного?

Председатель взял похоронщика под руку и пошел с ним вперед.

Остальные двинулись за ними и вышли на занесенную снегом главную аллею.

Бывший продавец, не вымолвивший до сих пор ни слова, догнал председателя и его спутника.

— Простите, — сказал он, — я тут слышал, о чем вы говорили. Я работал продавцом у месье Симона, когда у него еще был свой магазин. Так вот, он всегда рассказывал о вашем обществе и очень гордился тем, что он там у вас важная фигура.

Председатель отпустил похоронного служащего, тот все равно никак не мог понять, в чем суть дела, и повернулся к рыжему коротышке, который вмешивался, куда не просят:

— Какая там фигура! Он был рядовым членом, активным — это да, но взносов три года не платил!

— Зато он завещал вам все свое состояние! — запротестовал продавец.

Видя, что они остановились и спорят, стоя в снегу, остальные прибавили шагу. Казначей подоспел к последней фразе и фыркнул:

— Тоже мне состояние! После выплаты всех долгов хватило бы разве что на крокодиловую сумочку для его жены, будь у него жена. Вот вам и все завещание!

— Моей жене крокодиловая сумочка тоже не помешала бы, — с обидой сказал продавец. — Месье Симон всегда говорил, что, поскольку своей семьи у него нет, он что-нибудь оставит мне. Но не оставил ничего. А я у него тридцать лет проработал!

— Мы тут что, собрались обсуждать сумочку вашей жены? — повысил голос замерзший председатель.

Они снова, но на этот раз куда резвее зашагали к выходу. Прошли по дорожке вдоль правой стены и очутились у главных ворот. Прямо напротив кафе. Посетители кладбища обычно заходили сюда на обратном пути пропустить стаканчик для бодрости, в знак того, что они тут пока еще не навсегда. Первым в тепло вошел председатель. За ним — остальные. Сели все за один столик.