— Ничего подобного я не говорил. Но согласитесь, если б тут, среди нас, был бы кто-нибудь выдающийся, какой-нибудь политик или певец…

— А я, между прочим, лауреат Нобелевской премии, — вмешался один из героев.

— У нас тут нобелей навалом! — закричали со всех сторон. — Хорошо хоть, не все заявились на пикник. Разве это знаменитости! Конечно, раз уж вы пришли, отлично. Но никому от этого не холодно, не жарко. Тоже мне удивил — нобелевский лауреат!

— Да, но я, между прочим, нобелевский лауреат по игре в покер!

— Хватит спорить, — вмешалась Рита. — Давайте лучше подкрепимся.

Души тоже опустились на лужайку. Рита предложила одной из них кусочек торта, но та отказалась:

— Мы не едим. Нам только посмотреть. Не стесняйтесь, смотреть на вас — для нас большое удовольствие, больше ничего и не надо.

В то воскресное июльское утро все они хорошо отдохнули.

И только автор грустно стоял поодаль, прислонившись к дереву.

Скоро, думал он, настанет вечер и живые герои получат билетики на обратный путь.

А мертвые вернутся к себе на кладбище.

И может быть, подумал еще автор, вся наша вечная печаль навеяна нехитрыми историями, что происходят вот в такие, необязательно июльские, воскресные или будние дни, с участием пестрых героев, которые в свой час должны исчезнуть.

Все началось с того, что в июле 1953 года, перед самой свадьбой дочери Троцкинда, Брандфлек уехал на недельку отдохнуть и не соблаговолил присутствовать на церемонии бракосочетания. Прошло много лет, дочь Троцкинда обзавелась детьми и внуками, самому Троцкинду пошел девятый десяток, но он не забыл оскорбления, нанесенного ему в тот день, а смерть Брандфлека стала для него новым ударом: она лишила его смысла жизни, который в том и состоял, чтобы лелеять давнюю обиду.

Да и как было не обидеться!

Такая роскошная свадьба на улице Турнель, такой пышный прием, в таком красивом зале, а этот мерзавец Брандфлек, сосед и лучший друг, не может выбрать другого времени, чтобы съездить в Трувиль! Стыд и срам!

Добрых двадцать лет, пока Брандфлек был еще жив, Троцкинд ни разу не отказал себе в удовольствии, столкнувшись с бывшим другом на лестнице или на улице, заглянуть ему в глаза и сказать:

— С месье Трувилем не здороваюсь!

Брандфлек пожимал плечами или делал вид, что не обращает внимания, но Троцкинд чувствовал: ему неприятно! Теперь же, когда Брандфлека не стало, Троцкинд лишился ближайшего врага и сам потихоньку начал угасать.

Но вот в один прекрасный день, прогуливаясь в сквере на площади Вогезов, он вдруг увидел долговязую фигуру Брандфлека. Как это может быть? Ведь Макс Брандфлек вот уж полгода как скончался. И все же это он — сидит себе на скамейке, на своем любимом месте, и читает «Унзер ворт», газету на идише.

Это было немыслимо, но Троцкинд на своем веку немыслимых вещей повидал немало и уже ничего не боялся. Он подошел поближе и щелкнул по газете:

— Макс? Это ты?

Брандфлек поднял голову, спокойно сложил номер «Унзер ворт», сунул его в карман пальто, встал со скамейки и сказал:

— Я самый. Удивительное дело — ты больше не зовешь меня «месье Трувиль»? Приятная новость.

Троцкинду не понравился его тон.

— Ты что же, издеваешься? Опять?

Брандфлек махнул рукой, повернулся и пошел прочь. Уголок сложенной газеты торчал из кармана его бежевого пальто. Но Троцкинд бросился за ним и схватил за рукав:

— Э нет, любезный друг, на этот раз ты не уйдешь, пока не выслушаешь все, что я хочу тебе сказать. Это очень-очень важно.

Брандфлек обернулся и с насмешливой гримасой сказал:

— Пожалуйста. Послушаю, раз ты так хочешь! Что там такого важного, что ты никак не успокоишься?

Троцкинд набычился, усадил его обратно на скамейку и заговорил:

— Во-первых, ты прекрасно мог закрыть свой магазин не до, а после четырнадцатого июля. Во-вторых, раз уж тебе так приспичило укатить в Трувиль, кто тебе мешал сесть в поезд, прямой или с пересадкой в Лизье, и приехать на денек в Париж, чтобы меня уважить. В-третьих, если ты, допустим, действительно никак не мог приехать, в Трувиле существует почта, и можно было отправить телеграмму. И наконец, в-четвертых, ты уж точно мог бы постараться надеть хороший теплый свитер, чтоб не простудиться и не попасть на кладбище раньше меня!

— Да тут-то чем я виноват?

— Он спрашивает, чем он виноват! — воскликнул Троцкинд и воздел руки, взывая к нависшим над скамьей деревьям.

Тут его тронул сзади за плечо прохожий, который совершал обычный моцион по скверу. Троцкинд вздрогнул и обернулся:

— Что, что такое?

Прохожий смущенно высморкался и сказал:

— Да ничего. Просто я проходил мимо, услышал, что вы разговариваете сами с собой, и решил вас поприветствовать. Как поживаете?

Сидящего на скамейке Брандфлека он вроде и не заметил, а Троцкинд не спешил его представить.

— Спасибо, не жалуюсь, — вяло пробормотал он. — А вы?

Прохожий также поблагодарил и, убедившись, что Троцкинд не расположен к беседе, пошел своей дорогой. А Троцкинд снова повернулся лицом к Брандфлеку, успевшему опять погрузиться в чтение «Унзер ворт». И снова щелкнул по раскрытой газете:

— Я с тобой еще не закончил!

Брандфлек посмотрел на него, удивленно подняв брови:

— Как, еще что-нибудь?

— Ты знаешь, какой оркестр играл на свадьбе у моей дочери? Семеро музыкантов! Те же, что были на вечеринке нашего землячества в отеле «Модерн».

— Дирижировал Ицик? — оживился Брандфлек.

— Да. А пела Соня. Теперь она, как и ты, уже умерла, а какая была певица! У меня есть ее пластинка.

— Хорошая?

— Конечно. В ней намного больше оборотов, чем в нынешних. Но только теперь такие пластинки уже не послушаешь — для них не делают проигрывателей. Так вот, — спохватился он, — скажи мне наконец: почему ты уехал ровнехонько тогда, когда была свадьба моей Фани?

— Брандфлек тяжело вздохнул — настырный Троцкинд надоел ему до чертиков! — опять сложил газету, встал и сказал:

— Ну все, я пошел обратно, в Баньо.

Но тут уж Троцкинд окончательно взбесился. Вцепился в рукав бежевого пальто и заорал:

— Нет, не все! Почему, я хочу знать, почему в тот раз тебе понадобилось отдыхать в начале июля, хотя много лет подряд ты ездил отдыхать в конце?

— Мало ли что, — уклончиво ответил Брандфлек, выдирая свой рукав. — Не всегда же все бывает одинаково.

— Это не ответ! Скажи мне правду, и я отпущу тебя с миром.

Брандфлек опять вздохнул:

— Ты хочешь правду? Что ж, пожалуйста! Я, видишь ли, всю жизнь терпеть не мог всяких торжественных сборищ. Тоже мне удовольствие: надеваешь на шею удавку, набиваешь живот, когда вовсе не хочется есть, сидишь за столом рядом с людьми, с которыми не знаешь, о чем говорить, и не чаешь, как бы поскорее улизнуть. Поэтому и свадьбы ненавижу! Будь моя воля, я и на свою-то собственную не пошел бы, а уж на свадьбу твоей дочери. И когда ты сказал, что она будет в июле, я решил уехать отдыхать пораньше. Вот тебе и вся правда! Ты ни при чем, поверь, я вовсе не хотел тебя обидеть. И прости, прошу, прости меня!

Он говорил так искренне, что Троцкинд не мог не поверить. Обида его растаяла. Но все равно, это было ужасно: лучший друг — вот он, кажется, рядом, но его нет на свете!

Брандфлеку в самом деле пора было возвращаться на кладбище. Троцкинд разжал пальцы, рукав пальто так и остался мятым. Он стоял как потерянный, почти забыв про давнее оскорбление, а Брандфлек, со старой «Унзер ворт» в кармане бежевого пальто, пятился и пятился к воротам сквера, пока совсем не растаял вдали.

Когда же он окончательно исчез, ненависть с новой силой вспыхнула в Троцкинде. Настоящая, жгучая ненависть.

Он ненавидел Брандфлека за то, что того нет в живых. Потому что смерть — ужасная несправедливость. И потому что у него уж никогда не будет друга.