Президент почесал в затылке:

— Поселить вас в моей гостинице — легко. Вместе есть — не вопрос. Но каждый вечер ездить автобусом туда и обратно, чтобы смотреть за вами, пока вы будете играть? Вот тут я не уверен. Понять бы для начала, что там у вас за музыка? Джаз, джаз! — а что это такое, я толком и не знаю. Вы в этом джазе что играете? Танго? Вальсы?

— Нет, не то. Побыстрее.

— Значит, румбу. У моей дочери на свадьбе, еще когда была жива моя покойная супруга.

— Нет-нет, месье Гитерман, я не знаю, как объяснить вам, что такое джаз, но для меня это сама жизнь!

После долгой беседы Гитерман пошел домой к Ицику и спросил Сюзанну, хочет ли она, чтобы слухи о любовнице, что баламутят весь квартал, наконец прекратились. Так вот, он, президент, приглашает ее мужа в свою гостиницу в Жуан-ле-Пен и будет за ним присматривать, пока он ездит на фестиваль.

Гитерману было семьдесят шесть лет, он был почтенным человеком, и Сюзанна согласилась собрать мужа в дорогу и отправить тринадцатого числа на Лионский вокзал.

Она проводила его до метро «Сен-Поль» и проехала еще две остановки до самого вокзала, чтоб убедиться, что другой женщины с ним нет. Ицик уезжал с самим президентом, он был в хороших руках.

Первый день на Лазурном Берегу прошел спокойно. Маленькая гостиница, в которой привык останавливаться Гитерман, была очень уютной. Разрешалось приносить свою еду. Потому что, даже если поблизости и можно было найти более или менее кошерные рестораны, зачем рисковать понапрасну? К тому же президент не любил перегружать желудок тяжелой пищей и предпочитал перекусывать в номере. Так объяснил он Ицику, который прежде никогда тут не был и, пожалуй, не отказался бы пообедать в ресторане. Но нет — оба питались в номере Гитермана йогуртами и сухариками, к удовольствию одного и досаде другого.

Учитывая обстоятельства, президент счел возможным пожертвовать вечерней службой, и они с Ициком, прихватившим свою трубу, пошли на остановку — городок, где проходил фестиваль, находился в десятке километров от Жуан-ле-Пен. В автобусе Гитерман спросил:

— В котором часу вас там ждут?

— Мы выступаем первый раз с семи до восьми, а второй — с десяти до одиннадцати.

— А что мне делать в промежутке?

— Месье Гитерман, достаточно того, что вы меня провожаете, — я вам очень благодарен. Но задерживаться допоздна не стоит. Возвращайтесь и ложитесь спать, когда захотите, а я доеду обратно один.

— Вы шутите, Гиллеский? Я дал слово вашей жене. И я останусь до конца, даже если придется не спать всю ночь.

Гиллеский представил своего спутника другим музыкантам, а руководителю ансамбля сконфуженно шепнул:

— Это мой старый дядюшка по отцу. Он тут отдыхает, и я взял его с собой, чтобы он не скучал один в гостинице.

Но всем было все равно, кто такой Гитерман, его усадили на складной стул около сцены, рядом с женой руководителя, подругой пианиста и младшим сыном ударника. Гитерман достал из кармана сборник извлечений из Книг пророков и углубился в чтение своих любимых мест. У него еще была припасена ниццкая газета, которую он купил на вокзале. Подняв глаза, он озарил улыбкой всех присутствующих и позволил Ицику подняться на сцену.

Стояла чудная погода, теплый ветерок доносил звуки музыки с других площадок. Ничто не отвлекало Гитермана от чтения. Но вот жена руководителя ансамбля предложила налить ему кофе из термоса. Сначала Гитерман вежливо отказался:

У меня слабое здоровье — сердце, печень, я могу есть только дома.

Он был бы и не прочь глотнуть кофейку, но строго придерживался правила пить и есть только кошерное и никогда не принимал угощения от людей, в которых не был в этом смысле уверен.

Но вечер был так хорош и полон приключений, что Гитерман встал и подошел к жене руководителя:

— Мадам, я все же выпью кофе вместе с вами, раз вы удостаиваете меня такой чести. — И, кашлянув, несмело спросил: — Вы… вы ведь… не кладете в кофе ветчины? Мне доктор запретил.

— Нет-нет, — ответила жена руководителя, наливая ему кофе в бумажный стаканчик. И, подумав, с сомнением прибавила: — Мне как-то в голову не приходило. А что, ваша жена обычно добавляет в кофе ветчину?

Гитерман поперхнулся. И дернула его нелегкая связаться с этим кофе! Но он взял в себя в руки и ответил:

— Нет, мадам, моя жена не добавляет в кофе ветчину по той простой причине, что я вдовец.

— О, простите!

Он сел на свое место. Меж тем на эстраду вслед за Ициком вышли все остальные.

Гитерман сидел почти вплотную к сцене. Он выпил кофе, отложил газету, встал и приготовился внимательно слушать.

Удивительно! Такой музыки он никогда не слышал! Пожалуй, это было даже лучше, чем оркестр Национальной гвардии, когда на площади Вогезов еще была открытая эстрада и он там играл.

Гитерман старался приноровиться к странному ритму. Все вокруг были захвачены им. Причем нельзя сказать, что тут собралась одна молодежь. Он был старше всех, но были и люди лет сорока — пятидесяти, ровесники его собственных детей.

Сначала он стал безотчетно притопывать правой ногой. А через полчаса все в нем дышало музыкой, замирало и оживало вместе с ней, это было как в детстве, когда гимнасты в цирке прыгали с трапеции и словно повисали в воздухе, пока их не подхватывал партнер в последний миг.

Гитерман снова окунулся в цирк, казалось, все происходило не наяву, а на картинке.

Он отбивал ногами ритм — свой ритм. Он уже не помнил, что пришел присматривать за Ициком, исчезли все заботы, все на свете исчезло — все, кроме музыки. И только одно вертелось в голове, что-то похожее на то, что говорил Гиллеский: «Это больше, чем музыка, это сама жизнь!»

Гитерман закрыл глаза и, позабыв о ревматизме, отдался этой жизни.

Вот уж десять лет, с самого 1947 года, как управляющий обещал вкрутить в коридоре лампочку поярче той слабенькой, что там горела.

Но видно, забывал сказать хозяину, или хозяин его попросту не слушал. Как бы то ни было, но каждый раз, когда Артур Клергц возвращался домой на улицу Жарант поздно вечером, он рисковал сломать себе ногу в плохо освещенном коридоре. Он знал, что где-то здесь ступенька, но в этом самом месте было темнее всего, и он спотыкался.

Жить и дальше в таком старом доме не представлялось возможным. Поэтому Клергц с женой, владевшие лавкой неподалеку от метро «Сен-Поль», взяли кредит и купили собственную, новую квартиру. В Четвертом округе современных домов совсем не было, так что они переехали в Четырнадцатый, хотя работали на старом месте.

Но жизнь в этом благоустроенном доме как-то не задалась. Лифты часто ломались, консьержи отличались сварливым характером, ехать в лавку надо было с пересадкой, а потом жена Клергца и вовсе умерла.

Клергц остался один в своей квартире в Четырнадцатом округе, которая теперь была для него велика и наводила на грустные мысли. Когда истекли предписанные обычаем тридцать дней траура, он как бы невзначай позвонил управляющему старого дома по улице Жарант и узнал, что его квартирка на третьем этаже недавно освободилась. Он спросил, поменяли ли лампочку в коридоре. Нет, ответил управляющий, но заверил, что постарается это сделать.

И вот Клергц продал новую квартиру в Четырнадцатом округе, выплатил кредит, положил оставшиеся деньги в сберегательный банк на улице Сент-Антуан, да и перебрался опять на улицу Жарант.

В первый же вечер, возвращаясь домой после ужина у зятя, который жил на улице Тюренн, он убедился, что освещение в коридоре стало не намного лучше. Правда, тусклую лампочку заменили неоновой трубкой. Но она очень долго разгоралась — свет набирал силу чуть не через год после того, как ее включали. За это время Клергц успел споткнуться и, прежде чем упасть ровнешенько на том месте, где, как он почти забыл, пряталась ступенька, помянуть недобрым словом управляющего.

Ушибся он не сильно, но встал не сразу, а тут как раз в коридор вошла еще одна жилица, держа в руке ключ.