— Ну как же! Ваш отец был моим другом и учителем. Самым лучшим учителем!

— Но вы же только что сказали, что он был величайший плут или что-то в этом роде?

— Он обо мне сказал бы то же самое.

Девушка недоверчиво на него посмотрела:

— Но вся округа говорит, что вы достойный, честный и солидный человек и что с вашим свидетельством можно быть совершенно уверенным.

— Конечно, Ида. Могу я в память о твоем отце говорить тебе «ты»? Так вот, людям, чтоб чувствовать себя людьми, нужны печати, удостоверения, гарантии, формулировки. Иначе ни в чем не будет уверенности, потому что слова — это так, одно сотрясение воздуха. А без уверенности плохо. Вот поэтому есть мы: я, твой отец, пока был жив, и другие, в других кварталах, городах и странах. Благодаря нам люди живут спокойно.

Тем временем он закончил свидетельство и старательно поставил под ним все двенадцать печатей — шесть синих и шесть красных. Затем достал из правого ящика стола тринадцатую, приложил ее к подушечке с зелеными чернилами и оттиснул в самом низу листа.

— Держи. — Он протянул бумагу Иде. — Для тебя бесплатно. Я приложил еще печать надежды. Пригодится.

Девушка взглянула на испещренный печатями лист, поблагодарила и ушла.

Артур Штемпель закрыл за ней дверь на засов и посмотрел на часы: было уже половина первого. Он вынул из шкафа маленькую спиртовку и приготовил на обед яичницу. Пока же стряпал и ел, развлекался, как всегда в свободное от работы время, размышлениями о чем-нибудь не очень сложном, например об истине и слове.

Ну а потом, передохнув на этих пустячках, убрав спиртовку и посуду, открыв засов, он снова стал серьезным и был готов к приему нового клиента.

Когда официантка поставила на столик перед Александром Лекуведом тарелку с двумя кусками мяса и картофельным пюре, он вдруг поднял руку и сердечно кому-то помахал.

— Кому это вы? — удивилась она, озираясь. — Еще рано, у нас больше никого нет.

— Кому? Вот этому телячьему жаркому! Я его видел и вчера, и, кажется, позавчера. А может, даже в прошлом месяце. Так что мы старые знакомые!

Официантка пожала плечами и отошла к раздаче.

С тех пор как Лекувед овдовел, он столовался только тут. Приходил каждый день в одиннадцать тридцать. Такая привычка появилась у него, еще когда он работал: пообедать пораньше, прежде чем ехать на окраину, где он преподавал философию для переростков, готовившихся пересдавать экзамены за курс средней школы. И вот сегодня буквально одним махом сломал сложившиеся за долгое время почти приятельские отношения с официанткой, теперь она его враг. Он это понял, но ничуть не пожалел.

Официантка принесла стакан с компотом, чуть не швырнула его на стол и, прежде чем Лекувед успел заказать кофе, нацарапала на бумажной скатерти счет. А едва он расплатился, как она стащила скатерть со стола, скомкала и отправила в большую мусорную корзину около стойки. Он вышел — она и не подумала с ним проститься.

День выдался ясный. Лекувед вытащил часы из жилетного кармашка. Еще не было полудня, в его распоряжении весь длинный, ничем не занятый день. Он вдохнул свежий воздух и решил посидеть в открытом кафе на другой стороне улицы да попить кофейку.

Вошел, расположился на стуле и вытянул ноги, но тут подбежал официант и попросил его перебраться внутрь. Терраса, объяснил он, предназначена для тех, кто заказывает еду, а Лекувед спросил один напиток. Этот официант вполне мог быть его бывшим учеником. Из тех, кто год за годом заваливал экзамены. Лекувед глянул ему в лицо:

— Вы хотите сказать, я должен идти внутрь, хотя желаю пить кофе на террасе?

— Ну да, внутрь. — Официант раздраженно сдернул с плеча салфетку.

Но Лекувед осадил его жестом:

— Позовите хозяина. Я с ним поговорю.

— Прикажете предъявить вам письменное распоряжение с печатью? — Официант распалялся все больше. — Я вам сказал, что столики на террасе — для тех, кто пришел пообедать.

— Вот и отлично. Я как раз только что пообедал. Вон там, напротив. А вы теперь принесите мне кофе.

— Никакого кофе! — взвился официант. — Немедленно встаньте!

Что ж, Александр Лекувед действительно поднялся. Взял официанта за правое ухо и спокойно, хладнокровно стал его выкручивать, пока парень не вырвался и не отскочил. Лекувед снова сел:

— Чашку кофе, пожалуйста!

На улице останавливались прохожие и наблюдали на этой сценой. Официант тер ухо и бормотал:

— Ну, вы… ну, вы…

Лекувед вежливо повторил:

— Пожалуйста, чашку кофе.

А в третий раз заорал:

— Кофе, а не то я вам другое ухо откручу — вон то, что посредине, с двумя дырочками для соплей!

Официант оторопел и ретировался к стойке пожаловаться на дебошира. Спустя пять минут к столику Лекуведа подошел сам хозяин и поставил перед ним чашку кофе.

— Вы не имеете права… — начал он.

Но Лекувед перебил его:

— Еще как имею! Вам известно циркулярно-подзаконное уставное распоряжение о торговле кофе на открытых террасах?

Хозяин спасовал. С таким настырным лучше не связываться, чего доброго, у него еще найдутся знакомые в префектуре. Оставалось только развести руками.

Зеваки на улице разошлись. Лекувед выпил кофе, взглянул на счет, который хозяин оставил на столике, и положил на него несколько монет.

Ему было хорошо. До чего, оказывается, приятно бунтовать!

Он встал, сделал несколько энергичных движений, чтобы размяться, и решил, раз уж нашел на него буйный стих, наведаться к шурину — благо до его лавочки рукой подать. Этот самый шурин, брат жены Лекуведа, вот уж три года, как не отдавал подсвечники, которые взял на время. Правда, с тех пор, как умерла жена, Лекуведу они были ни к чему, семейных торжеств по праздникам больше не устраивалось. Но это ничего не значит!

Шел он не спеша, шел и думал, но все же оказался перед лавкой шурина скорее, чем ожидал, и, кстати, вдруг сообразил, что было бы неплохо несколько обновить свой гардероб. Поэтому с порога произнес:

— Вот зашел узнать, как ты поживаешь, и купить пару рубашек. А заодно ты мог бы вернуть мне подсвечники, которые когда-то взял.

Улыбка сбежала с лица шурина, лоб наморщился.

— Какие еще подсвечники?

— Две штуки, что ты одолжил у сестры три года назад, когда она еще была жива.

Шурин хлопнул Александра по плечу:

— Так это ты про те подсвечники, которые твоей жене достались от моей матери?

— Ясно, про них! А ты думал, про те, что зажигают в Гранд-опера?

— Ну нет. Это память о сестре. — Шурин помотал головой и переменил тему: — Какие тебе рубашки? Гладкие или в полоску?

— Я что-то не расслышал, — резко сказал Лекувед. — Ты, кажется, не хочешь возвращать мои подсвечники?

Не дожидаясь ответа, он зашел за прилавок, окинул взглядом полки со стопками разложенных по размерам рубашек и преспокойно взял десять штук, белых, тридцать девятого размера. Потом шагнул к соседнему стеллажу и прихватил десяток жилеток. Какие попались. Взял с прилавка два пластиковых пакета, в один засунул рубашки, в другой жилеты и вышел из лавки. Шурин опешил, но быстро пришел в себя и выскочил на улицу вслед за ним:

— Куда ты столько нахватал? Одни жилеты целое состояние стоят!

Александр Лекувед остановился:

— Когда ты мне вернешь подсвечники, я, может быть, верну тебе жилеты. А рубашки так и так теперь мои.

И, оставив онемевшего шурина стоять посреди улицы, пошел прочь, с пакетами в руках, счастливый донельзя. Кое-кто из встречных здоровался с ним. Наверное, какие-то знакомые. Он всех перезабыл. Чем только он не занимался в этом квартале! С кем только не работал! До курсов на окраине преподавал в частных школах тут, неподалеку, был секретарем у одного из местных политиков, корректором в еврейской типографии. И еще, и еще…

И везде слыл учтивым, услужливым. Но никогда, где и что бы ни делал, такого удовольствия, как сегодня, он не получал.