— Шеф, так оно и есть. Так и есть.

С моей-то памятью и годами опыта я расспрашивать умею. За несколько минут выяснилось: Бонжуры рассказали официальную версию событий ноленовского разлива. Хотя, учитывая странности шефа полиции, версия эта не казалась слишком уж официальной. Скорее, очередное нагромождение догадок и фантазий.

Затем я расспросил про обычное: про известных насильников, про похожие недавние случаи. Да нет, в Раддике — что вы, ничего такого. И наконец я задал вопрос, постоянно вертевшийся на языке:

— А про «Систему отсчета» вы что думаете?

Нолен замолчал, закусил губу.

— А съездите к ним сами, — предложил нерешительно. — Я бы не сказал, конечно, что они хорошие люди, но они… э-э… общительные, да. Готовы помочь.

Мне захотелось ляпнуть: «А у них квалификация есть?» Но вместо этого я спросил:

— Как жители Раддика к ним относятся?

Замолчал снова, облизнул губы.

— Вы должны понять, мистер Мэннинг…

— Апостол, — перебил я. — Зовите меня Апостол.

— Конечно, мистер… э-э… Апостол, — сказал смущенно, и на лице его явственно читалось: «Ну и имечко».

Желание разбить шефу Нолену нос прошло на удивление скоро. Во-первых, разбить нос копу — это свернуть шею своему будущему. А во-вторых, он же будто щенок с полицейским значком и хвостом виляет. Ну как такого бить?

— Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно.

Да уж, Раддик — открытый город. Я живо представил шефа Нолена с кучкой толстопузых членов Торговой палаты, сидящих вокруг корзинки с жареными курячьими ножками от «KFC»[12] и обсуждающих будущее Раддика. Конечно, даже сектантам нужны шампуни и прочее. Им надо зад подтирать ничуть не реже, чем добрым христианам, а может, и чаще — с их-то просветленными экстазами.

— Но вы понимаете, люди их не очень-то… — добавил шеф Нолен смущенно.

— То бишь никто их не любит?

— Апостол, здесь живет народ богобоязненный, добрые христиане.

О, уже выговорил мое имя нормально. Небось представил, как будет трепаться в баре. «Тип по имени Апостол» — такое украшение рассказа.

— А как же «Система отсчета»?

Пожал плечами — странно немножко, будто виновато.

— Ну, вы понимаете, я не хочу казаться… э-э… приверженцем стереотипов, предрассудков…

Само собой, это противоречит полицейскому кодексу чести.

Ну, бля.

— Не слишком высокого пошиба народец?

— Хм, — Нолен скривился, — я не хочу показаться… э-э… ханжой или вроде, но они же, хм, секта. Конечно, когда к ним приедешь, такого и не кажется, все путем, но…

Я не сдержал торжествующей ухмылки.

— Но ведь они точно все съехали с катушек, и это обязательно вылезет рано или поздно?

Нолен снова тяжко задумался. Затем заключил:

— Эх, что тут скажешь — так оно и есть!

Сказать тут в самом деле было нечего. Я и не стал говорить. Про «иррациональные верования», расписанные Альбертом, я давно уже догадывался. Определяют, «съехали» или не «съехали», всего лишь по количеству. Если бы католиков в мире осталось всего двадцать семь, прочие считали бы их свихнувшимися психами, дикой сектой. И святой символ у них — это древнее садистское устройство для казни, и каннибализм они практикуют каждую неделю, да еще с кровососанием: жрут мясо Бога-создателя, подумать только, и запивают кровью!

Нолен проводил меня до дверей, представив по пути своему заместителю, закоренелому, матерому, словно всю жизнь не снимавшему фуражки копу по имени Джефф Гамильтон. Похожее лицо можно увидеть на банкноте какой-нибудь захолустной европейской страны: плоскоскулый, круглолицый, глаза умные, внимательные, жесткая, торчащая седая шевелюра. Джефф встал, протянул руку, пожал, улыбнувшись отрепетированной банкирской улыбкой. Но в его лице подспудно как-то, по-славянски смутно и сильно, читалось: достали вы меня, мистер Нолен, и подчиненные ваши достали, и вообще все достало, кроме жениной лазаньи. Комната Джеффа провоняла сыром.

Готов поклясться своими доходами: наверняка он и погоняло для милого шефа придумал, и не слишком уважительное.

Я добрел до стоянки, уселся в «гольф» и, не включая мотор, закурил, снова и снова прокручивая произошедший разговор. Все вспоминалась фраза Нолена про местное гостеприимство: «Ну, сейчас для Раддика не лучшие времена. Понимаете, мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно». Забавно, как Нолен выговорил «кого угодно». Аж перекосился. На фоне щенячьего энтузиазма в особенности заметно.

Может, это он от страха? «Системщики» по нему прошлись?

По правде говоря, добрые, честные люди достали меня еще с ранних школьных лет, когда я всем объявил: Санта-Клауса в природе нет, это взрослые придумали, чтобы нас в узде держать. А мелюзга Фил Барнс крикнул мне, да с такой фанатичной убежденностью, от какой моджахед покраснеет: мол, не верить в Санту очень плохо, и все знают, как оно бывает с теми, кто в Санту не верит.

Фил Барнс уже прекрасно умел делить все вокруг на хорошее и плохое. А я, доверчивый и бестолковый, так этому и не научившийся, придя домой, разревелся: кошмар, этот дерьмовый невзаправдашний толстяк в красной шапке наверняка занес меня в черный список.

Меня с тех пор от Санты в дрожь бросает. От искренности — тоже. И от добропорядочных людей а-ля Фил Барнс.

Когда циник общается с добропорядочными, честными людьми, возникают проблемы, как у британцев с Ганди. Всякое общественное дело так или иначе замешено на вранье. У нас в крови — попытаться выдумать какой-нибудь ловкий трюк, чтобы пренебречь порядком вещей, и закрывать при этом глаза на несоответствие слов поступкам. Эдакая врожденная толерантность к умеренному двуличию общественного комфорта ради. Но один-единственный честный и бескомпромиссный идиот способен комфорт этот отправить к чертям собачьим. Потому так много честных кретинов и оказываются на дне, в прямом и переносном смысле. Хорошо черпать силу в непреклонных убеждениях, когда сбрасываешь колониальное иго, но если ты с тупым упрямством ломишься сквозь сплетение человеческих отношений, обыденных, окружающих тебя на работе и дома, — это полный и кромешный абзац.

В мире кривых зеркал худшим уродством кажется правдивое отражение. Да уж, «мы сейчас кого угодно готовы принять в наше общество, буквально кого угодно».

Ох, будут с Ноленом проблемы — нутром чую.

Я сидел, воззрившись на пейзаж за ветровым стеклом, на славный город Раддик, штат Пенсильвания, барахтаясь в воспоминаниях. Солнце стояло еще высоко, люди брели, волоча за собой кургузые тени. Низенькие домишки, чахлые кусты и деревца, короткие тени — мне захотелось расхохотаться.

Гребаные заштатные местечки. Их нужно любить всеми потрохами — а как иначе в них выжить? Чересчур большие для деревенского покоя и слишком малые для нормальной городской жизни.

Я повернул ключ зажигания, прислушался к судорогам бедного «фолька», будящего дизель.

Когда свернул на Кэйн-стрит, в памяти всплыл еще один кусок разговора: «Да вы не подумайте ничего такого, нет, мне хотелось… э-э… дать ей противогаз, вроде того…»

Противогаз, надо же. В общем, самое время навестить «системщиков».

Думаю, когда видите счастливую, смеющуюся женщину с выводком веселых ребятишек, вам становится тепло и хорошо. И солнце светит ярче, кажется, будто в лотерею выиграл, и дышится легче. И все вокруг — братья, пусть на полсекунды.

Это потому, что вы людей видеть не умеете. Ловите лишь внешнее, поверхностное. А я вижу сразу и весь хвост прошлого, волочащийся за ними. Где для вас — улыбка, явившаяся из ниоткуда, чистый кусочек счастья, для меня — смесь улыбки с недавним визгом, гримасой ужаса и омерзения, презрительным хохотом, издевкой и прочим в том же духе.