И вдруг я понял: миссис Бонжур плачет. Опустила голову на колени, щекой прижалась — нелепая, беспомощная, жалкий отросток своей же тени, раздутой, больной, брошенной косым светом на вытрепанный коврик у двери. Дрожала, будто щенок у ветеринара, поскуливая тихонько, почти неслышно.

Вот бля!

Сперва я о себе подумал: не иначе, даму переполнило унижение. Надо же, к такому грязному, низкому типу идти на поклон. Но скоро опомнился: тьфу ты, глупости какие! В другом дело. Потом, раскопав, разнюхав, понял: тогда я впервые увидел настоящую миссис Аманду Бонжур, в девичестве Мэнди Паттерсон. И эта Мэнди знала и помнила кое-что не совсем подходящее для миссис Бонжур, респектабельной супруги адвоката Джонатана Бонжура.

Странно, не правда ли, — внезапно увидеть живого человека за маской? Узнать, разгадать истинное за слоями привычек и повадок. Будто впечатления, тасуясь картами в колоде, вдруг выстраиваются — и в мгновение ока незнакомец делается родным и близким, становится своим.

Плакала она ровно полминуты. Затем встала, глянула на супруга с мгновенной ненавистью, кивнула мне, прощаясь, и шагнула за дверь, в чересполосицу теней, разлиновавших коридор. Вышла на улицу — гладкой, плавной, уверенной походкой, а шнурки ее левой туфли мотались вперед-назад с каждым шагом. Джонатан Бонжур молча плелся позади.

А мне было неловко и стыдно — будто увидел что-то нелепое, но героическое. То, чего так и не сумел понять.

Когда Бонжуры ушли, я занялся сексом с Кимберли в копировальной комнате, ласково мною называемой «копулировальной». Ким подрабатывала в моем агентстве около двадцати часов в неделю, по три-четыре часа в день — где-то от десяти утра до двух пополудни. Затем отправлялась на настоящую работу — стриптизершей в заведение под названием «Клуб Зингер». Ким была прелестной девочкой, умницей (временами до занудства) и красавицей, хотя, на мой вкус, слишком уж тощей, выглаженной, кукольной — как обычно у стриптизерок.

Я люблю нанимать секретарш в стриптиз-барах. Приятно знать сотрудников как облупленных. И со сменяемостью кадров никаких проблем. Большинство девиц из стриптиз-бара с жадностью хватаются за предложение подработать и трудятся усердно, пока до них не доходит: а) наниматель-то редкий зануда; б) хоть работа и в детективном агентстве, но никакой романтики — каждодневная нудная возня с бумажками; в) заработок вовсе никуда. Кимберли уже узнала и а), и б), и в). Хуже того, я и зубную страховку ее не оплатил вовремя. Но, несмотря на это, Кимберли держалась уже полгода. Я даже тревожиться начал: может, влюбилась в меня?

После секса мы задумчиво покурили у окна.

— Перенеси-ка на завтра, что там у меня назначено после обеда, — распорядился я.

— Ничего у тебя не назначено, — отозвалась Ким.

Вообще говоря, она давно уже не принимала меня всерьез. Трудно относиться с пиететом к трахающему тебя боссу. В голых мужчинах есть что-то смехотворно несерьезное. Мне кажется, это из-за мошонки.

— Так зачем я тебя держу?

Кимберли дососала сигарету до фильтра и выщелкнула окурок в окно.

— Для тяжелого физического труда, — объяснила, выдохнув. — Когда аж кряхтишь и стонешь от натуги.

— Ха-ха, — ответил я, вышвыривая свой следом на щебень и трещиноватый асфальт внизу. «В толпу», — как говаривала Кимберли, глядя на тысячи окурков, уже скопившихся там.

Я встал.

— В «Дрожки» пойдешь? — осведомилась Кимберли.

Я постарался не обращать внимания на то, как она красива в зыбком косом свете, пробивающемся с аллеи. Промычал невнятно: «Угу». Она привычно ухмыльнулась — насмешливо и отчасти презрительно. Она тоже знала меня как облупленного.

Надо было приниматься за работу по делу «Мертвая Дженнифер», и потому я отправился в любимую кофейню, называвшуюся «Дрожки», где околачивался днями напролет. Там меня мафия и пристукнет когда-нибудь — если сочтет стоящим усилий.

Кофейня за углом, где сидят бездельники и куда охотно заглядывают спешащие по делам прохожие, — уютное пристанище, губка, впитывающая и местных бомжей, и затюканных клерков, и молодых мамаш, наслаждающихся отпуском по уходу за чадами. Как и у всех заведений на моей улице, жизнь «Дрожек» протекала сложно и циклично. Иногда кофейня забита под завязку, кондиционеры с духотой не справляются. А порой здесь безлюдно, холодно и неуютно, будто на хоккейной арене в понедельник утром.

В тот день мне повезло — было почти пусто. Мимоходом отвесил комплимент Эшлен: «Чудесная у тебя прическа сегодня!» Перекинулся парой слов с хозяйкой, Мишель.

— Стол, над новым делом работаешь, да? — тут же затараторила Эшлен, жизнерадостная болтушка.

Кафешным девушкам я казался кем-то вроде зверя из цирка — опасным с виду, почти настоящим, но без клыков и с подпиленными когтями. Ухватить ухватит, да не укусит, обслюнявит только.

— Начинаю работать.

— И над чем сейчас? Очередная шестипалая шлюшка? — Мишель подмигнула мне из-за стойки с бокалами.

— Нет-нет! — запротестовала Эшлен. — Мое любимое дело — это про парня того, ну, который с… как же оно называется?.. Ага, с пустулой на причиндале!

— О да! — Мишель хихикнула. — Дело «Девять раз поскрестись»!

Я временами с удовольствием шокировал бедных девушек, рассказывая про особо колоритные дела. И давал им названия для вящего эффекта. Эдакий Конан Дойл в стиле порно.

— Нет, девушки. На сей раз настоящее, без балды. Важное и большое.

— И как оно называется? — спросила Эшлен.

— Называется? Хм, «Девушка, погибшая в забытой Богом дыре».

— Ну, звучит серьезно до смерти, — поддакнула Мишель неуверенно.

Вот оно, неудобство постоянной клоунады. Когда вдруг становится не смешно — а рано или поздно обязательно становится не смешно, — на тебя смотрят будто на незнакомца, чужого сумасброда, не понимая, как с тобой обращаться.

— Я же говорил — важное.

Оно самое, солидное дело для солидного «Агентства Мэннинга».

Честно говоря, это «серьезно до смерти» меня вышибло из колеи. Я вместе с кофе удалился в самый затишный и сумрачный уголок кафе и засел, размышляя. Презираю мелкие, глупые, несерьезные делишки, но ведь и на душу из-за них ничего не ложится. К примеру, я однажды две недели выслеживал парня, оттого что его жене почудился запашок кала с пениса. Ну, я нащелкал фоток — как он из гей-клубов выходит и всякое такое. Показываю жене, а она — вы только представьте! — от счастья заплакала. Наверное, всегда подозревала: гей он, с ней остался против своей натуры, ради нее остался, терпел, любил! А чего испугалась: вдруг с другой бабой повелся? Ну и скажите мне, какая разница, провалю я такое дело или удачно сделаю? Как подобное дело вообще возможно провалить?

Ноль последствий — значит, ноль ответственности. Я предпочитаю гарцевать по жизни именно так.

В этом, собственно, и дело. Вы на меня гляньте: засранец засранцем, прогадивший все. А любой засранец твердо знает: поведешься с настоящим, солидным народом, который решает, двигает суммы и даже в нужнике не расстается с газетой, — хлопот не оберешься. Настоящих, серьезных хлопот. Засранцы все просирают. Они по жизни такие. И если ты просрешь дело засранца — ну так он еще горше его бы просрал, и если с тобой сделать что захочет — тоже просрет. По всемогущему закону больших чисел, в среднем вся эта засранная куча сама себя гасит и все выходит путем. Потому-то засранцы предпочитают водиться с себе подобными. Если Билл уже нагадил в твой сапог, можно с чистой совестью проблеваться в его машине.

А Бонжуры — они были настоящие. Люди, а не засранцы. Никакой блевотины в машине и мелкого дерьма с пол-оборота. Настоящая проблема — заблудшая честная дочь, никак не могущая отыскать дорогу домой.

Бля.

И кому ее искать? Мне, трахающему секретарш-стриптизерок?

И вот впервые за суматошную карьеру я озаботился тем, что мой психоаналитик-мозгокопатель Мартин называл «деловой интенцией».