Я обрисовал вкратце рассказанное Энсоном про его дружбу с Дженнифер и про историю с порнографией. И заодно свои подозрения: с какой стати Бонжур, адвокат, наверняка имеющий связи в полиции и среди частно-сыскной братии, пришел за помощью к постороннему, да еще с моей репутацией?

— Ты хочешь сказать, что подозреваешь нанявшего тебя?

Игра начала мне нравиться. Лежишь вот так по разные с собеседницей стороны стены, смотришь в никуда, перебрасываешься вопросами и ответами. Тела разделяет пара метров, а голос бежит сквозь тысячи километров провода. Эротично, правда?

Впрочем, для меня, если подумать, что угодно эротично.

— Я бы не спешил с такими заключениями. Дело серьезное, и проверить нужно тщательно. Хотя Аманде Бонжур стоит узнать, какое дерьмо ее муженек.

Последовала длинная пауза. А затем…

— Апостол, не говори ничего!

Впрочем, да. Молли сразу сообразила: сказать Аманде — значит попросту прибавить еще одну жертву в это дело. Дерьма в жизнь добавится целый вагон. И во имя чего? Разве справедливо заставлять ее мучиться вдвойне?

И я представил себе другую Молли Модано — ту, которая, наплакавшись, спешно прихорашивается перед зеркалом, стирая слезы с лица.

Молли Модано, а ты ведь не так проста, как показалось мне поначалу. Читаешь в душах получше старого прокуренного циника.

— Апостол, пожалуйста, не говори ей ни слова!

Суббота

Когда мне было одиннадцать, родители потащили меня на семейное сборище со свиным барбекю, устроенное дядюшкой Тони. Мамочка с папочкой, хотя и были вегетарианцами, позволили мне предаться мясоедению вместе с двоюродными братьями и сестрами. Родители уже тогда были встревожены — а точнее, перепуганы — моими странностями и не хотели их подчеркивать перед всеми. В общем, дали влиться в толпу. И тогдашний бутерброд со свининой я помню, будто вчера ел. Для одиннадцатилетнего парнишки запретный плод, мясо, просто обязан был сделаться вкуснейшим из лакомств. Плод познания добра и шкварок.

Подвох же заключался в том (а подвох есть всегда, уж не сомневайтесь), что ближайший сосед дядюшки Тони был свиноводом и дядюшке свинина доставалась за гроши. При южном ветре (а тогда дул именно южный ветер) хозяйство дядино благоухало навозом.

И потому, когда чую жареную свинину, вспоминаю могучий навозный дух, истекая желудочным соком.

Когда мы с Молли зашли во двор скромной белой Церкви Третьего Воскресения, у меня потекли слюнки и затрепетали ноздри.

— Чуешь запах? — спрашиваю.

— У меня ноздри заложены, — показала пальцем на веснушчатый носик.

— Сенная лихорадка.

Церковь занимала небольшой участок на краю города, окруженный кустами и деревьями. Газон не радовал глаз ровной ухоженностью, но трава на нем росла плотная, сочная. Вокруг бродило человек сорок — разговаривали, смеялись. У кустов носилась вопящая детвора, гоняясь за мячами и друг за другом. Мангал располагался в глубине двора перпендикулярно к веренице столов, украшенных множеством блюд с принесенными домодельными яствами. Призывно поблескивал бочонок пива, окруженный рядами пластиковых стаканчиков. Мангал сделали из бочки: разрезали вдоль и сварили торцы. Помещалась в нем цельная свинья на вертеле — сверкающая жиром, шипящая, дымящаяся — и летел от нее к моим ноздрям чудесный, вкуснейший запах свинячьего дерьма.

— Они жарят ее с головой? — пробормотала Молли. — Неужели кто-то голову ест?

— Ты впервые на барбекю?

— Они в самом деле ее едят?!

— Конечно. Особая честь — съесть свиные щеки. Если тебе их предлагают, обязательно поблагодари, возьми и с аппетитом съешь.

— Ты шутишь? — улыбнулась и тут же нахмурилась, встревожившись: а вдруг я серьезно? — Я не ем свиное лицо.

— Смотри, на нас обидятся. Не забывай: мы здесь ради Дженнифер.

— Да пошли они все, — выговорила неуверенно.

Я ухмыльнулся, рассматривая толпу прихожан Церкви Третьего Воскресения. Разномастное сборище. Молодые, старые, поровну мужчин и женщин. Много жирных. Несколько явных педиков. Пара умеренно привлекательных молодух — меня всегда возбуждают цыпочки, наряжающиеся в церковь, как на вечеринку. Похоже, мы с Молли оказались в центре внимания: я заметил не один заинтересованный взгляд. Кое-кто нас узнал — из тех, чьи дома мы навещали, расспрашивая про Дженнифер. Помахали нам, улыбаясь. Почти у каждого в руках пластиковый стакан, всегда ободряющий знак в обществе верующих. И — о счастье! — тут и там пускают дым в застоявшуюся духоту. Я тут же воспользовался случаем и закурил «Уинстон» — сигарету № 99933.

В общем и целом сборище понравилось. Свои ребята, моего поля ягода: строительные рабочие, магазинные клерки. Недоучки, вылетевшие из средней школы, зарабатывающие спиной и руками, добродушные, жизнерадостные, не любящие доставать других своими бедами. Вдруг показалось: Джонатан Бонжур вовсе не наобум выбрал «Агентство Мэннинга». Удачно выбрал.

Может, знал что-то мне неизвестное?

Я заметил ржущего, сквернословящего парня, облизывающего пальцы, — не иначе пиво пролил прямо на жирное пузо. Утратив интерес, хотел отвернуться, но парень одним движением содрал прилипшую майку, и я увидел бледную складчатую шкуру. А на ней, высовываясь паучьими загогулинами из жирной складки, красовалась свастика.

О-го-го!

Обладатель свастики завихлял задницей, покрутил майкой над головой, изображая стриптиз. Шлепнул по отвислому заду — публика зашлась реготом.

Как видно, здесь холокост не кажется слишком уж трагичным.

— Это как понимать… — начала было Молли, но тут справа донесся жизнерадостный голос Тима:

— Эй! Эй, Апостол!

— Помни про щеки, — предупредил я Молли.

— Я уже сказала: пошли они! К тому же какое…

Договорить я ей не дал — к нам резво ковылял Тим, празднично одетый в древнюю тенниску с «Led Zeppelin»[41] и обвисающие широченные джинсы. На лице прямо написано облегчение. Наверняка трепался про меня, хвастался знакомством и боялся, что не приду.

Я представил его Молли, проявившей чудеса любезности, хотя бедняжка кипела злобой. Свастики на пикнике кое-кому действуют на нервы. Глядела на меня свирепо, пока я рассыпался в любезностях перед Тимом.

— Вот он! — завопил тощий Датчи. — Наш преподобный Нилл!

Скверно я реагирую на восторженные славословия. Сразу внутри начинает шевелиться ершистое, упрямое и скептическое. Пусть бы в самом деле преподобный оказался полным поцем, чтобы можно было приобнять доверительно несчастного Тима и шепнуть на ушко: «Знаешь, парень, мне очень жаль, но кумир твой — того…» Но если уподобить свастику на пикнике ложке дегтя в бочке меда, то по этой же шкале преподобный Нилл оказался цистерной дерьма. На первый взгляд — ничего примечательного. Подтянутый, жилистый, собранный, коротко подстриженный, стандартно-американский брюнет. Но это если в глаза не заглядывать. А вот глаза… Бля!

С десяти ярдов бьют наповал. Куски синего льда, как у пруссака. Но первое, что приходит на ум, — Распутин.

Вы когда-нибудь фото Распутина видели? С паршивого древнего снимка смотрит и прямо за нутро берет. Век с лишним прошел, а под взглядом ежишься, будто ширинку забыл застегнуть.

Ну, мы киношное общее место знаем: у кого глаза с сумасшедшинкой, тот и злодей. Однако жизнь не кино, и я знавал еще кое-кого с глазами маньяка. Я бы умер за Шона О’Мэя — если б он не умер за меня.

Сто шестьдесят фунтов веса, а взгляд на всю тысячу. Попробуй сыграй в гляделки — Альцгеймера заработаешь.

Так что я не спешил с выводами. Честное слово. Меня к ним подтолкнула дама, красовавшаяся рядом с преподобным и всех вокруг испепелявшая взглядом. Аппетитная особа. Зрелая, сильная красота. Не Молли, конечно, но очень даже ничего. Высоченные шпильки дырявят дерн, джинсы — тонюсенькие, в облипочку, а от буферов рыдал бы целый сонм алчных младенцев.