Миссис Бонжур тоже отличалась солидностью, но здоровой, широкозадой и крепкой, от какой пускают слюни, шалея, истомившиеся зэки. В тусклом свете, пробивавшемся через офисное окно, кудряшки миссис Аманды Бонжур казались иссиня-черными, кожа – меловой белизны, а на удивление пухлые губы светились сочно-алым – будто у стенографистки откуда-нибудь из Алабамы, а не у адвокатской жены из Нью-Джерси.
Милая пара – прекрасная наследственность, отменное здоровье, достаток, жизнь без забот и тревог. Воплощение «американской мечты».
Само собой, ко мне они явились не из пустого каприза. Наверняка случилось что-то крайне скверное.
С новыми клиентами я, как правило, изображаю либо Ремингтона[1] – эдакого крутого всезнайку снаружи, но пушистого и теплого внутри, либо Коломбо[2] – с виду добродушного растяпу, но готового в любой момент цапнуть за больное место.
Первое впечатление решает все – и вот я, прикинувшись Ремингтоном, вылез из-за стола и вальяжно прошествовал к двери. Оперся о притолоку, улыбнулся паре грустно и понимающе, сказав Кимберли: «Пожалуйста, пригласи их ко мне». Правда, вальяжное обаяние не слишком вязалось со свежим запашком анаши, витавшим в моих чертогах, но супруги Бонжур были в состоянии до крайности подавленном и, кажется, внимания не обратили.
Мистер Бонжур уверенно и деловито пожал мне руку – с привычной сноровкой тех, кому день ото дня приходится искать руки незнакомцев. Симпатичный, умненький, проницательный мистер Бонжур, с эдакой лукавой искоркой в глазах. Искорку эту я распознал сразу. Все законники – сплошь циники, исключений я не встречал. Когда проводишь жизнь, изображая внимание и сочувствие к всевозможным мерзавцам, тебе повсюду видится только мерзость. Неизбежная профессиональная хворь.
Уверен: и он в моих глазах искорку подметил. Между людьми постоянно так: случайно увидел, оценил, понял. Но большинство подобных моментов тут же уходят бесследно, угасают в памяти – у всех, но не у меня. Я их ловлю, как жаба мух.
А вот миссис Бонжур – совсем другое дело. Для нее я персонаж из скверного кино, признак того, что жизнь покатилась от беды к безумию. Когда я руку протянул, она вздрогнула, чуть не отпрянула. Боялась, наверное, окончательно поверить в то, с чем уже почти согласилась. Само собою: чтобы по-настоящему поверить в дерьмо, нужно его потрогать.
Ладно, зачем смущать даму? Я сделал вид, будто не пожатия ожидал, а указывал на кресло. Все в порядке. Она – клиент, я – прилежный клерк с именем на табличке, пришпиленной к груди.
Аманда плюхнулась в кресло рядом с мужем и немедленно заревела. Мне противно сознаваться, но именно в этот момент я решил заломить наивысшую цену. Гнусно. Но врачишка сообщила мне: дескать, если я не буду кристально и неприятно честным, писанина моя станет «едва ли большим, нежели тщетное трудоемкое самоублажение» (цитирую дословно).
Торопливо покончив с приветствиями, Джонатан перешел к делу.
– Мы по поводу нашей дочери. Она пропала.
Хоть я и ожидал подобного, но все же едва не чертыхнулся в сердцах. Сам не знаю почему. Слова «она пропала» я слышу чаще, чем вы можете себе представить. Это как с самолетами, врезающимися во Всемирный торговый центр: видишь картинку множество раз, зеваешь от скуки, будто наблюдая рекламный ролик, а однажды вечером смотришь в тысячный раз – и дыхание перехватывает, по хребту – мурашки и холодный пот. Будто душа твоя в том самолете летела и только сейчас вспомнила.
– Как ее имя?
– Дженнифер, – ответила миссис Бонжур с ноткой благоговения в голосе и всхлипнула.
– Дженни, – добавил супруг. – Так… э-э… все ее звали… Дженни.
Я не очень-то склонен переживать чужую боль – слишком хорошо помню свою, время ее не лечит. Но что-то исконное, первобытное, настоящее прорвалась в голосе мистера Бонжура и отозвалось сочувствием во мне. На мгновение защемило сердце, я представил дом, ставший музеем, живущий памятью прошлого, с опустевшей спальней в конце коридора. Дверь приоткрыта, безжалостный свет ползет по паркету, утыкается в девичьи кроссовки, забытые у двери, на смятой кровати – одежка, в углу – скомканные джинсы, в вазе с мелочью – позабытый мобильник. Все застыло навечно, все мертвое, беззвучное – кричащее тишиной и одиночеством.
– Фото есть? – спросил я, стараясь унять дрожь в голосе.
Аманда с готовностью протянула – глянцевое, четыре на шесть дюймов. И впилась в меня взглядом, пока рассматривал.
Странно, как простое имя, соединенное с чьими-то чертами, запечатленными на глянцевой бумаге, переворачивает восприятие с ног на голову. Прежде видел лишь обыденно красивое – словно с бутылки шампуня – лицо. Длинноволосая блондинка, прическа а-ля Марсия Брейди[3], полные губы, ровная белозубая улыбка, глаза голубые, безмятежные, искристые. Смотрит уверенно и простодушно – любуйтесь, вот я какая!
Нет уж, такая не сбежит из дому. Красавицы не убегают. Удирают дурнушки и заурядные, бегут как раз от проклятия вот таких фото, спасаются от взглядов родни, знакомых и бог весть кого еще. Красивым нет нужды хотеть, чтобы их не видели и поскорей забыли. Наоборот – им нравится, когда их видят и помнят.
Уж я-то знаю.
– Она ведь не сбежала из дому? – спросил я, глянув наконец Аманде в глаза. – Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?
– Девятнадцать. – Аманда всхлипнула.
– А сейчас ей сколько?
– Двадцать один. – Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. – Двадцать один ей сейчас!
Я прислонил фото к настольной лампе – чтобы видеть лица Дженнифер и ее родителей одновременно. Кивнул им понимающе, откинулся в кресле.
– И что же случилось?
Они рассказали – история прямо-таки из телешоу о жизни звезд. Все безоблачно, гладко, талантливо и замечательно.
Люди всегда делают из жизни роман. Не попросту описывают, как было и что стало, а непременно покрутят, заострят то, пригладят это. Да, конечно, – любопытная девочка, все всегда получалось, первая, лучшая… да не о дочери они рассказывают, а превозносят свои родительские умения и воспитательские таланты. И намекают одновременно: мол, не такая она, чтобы во все тяжкие… конечно: что бы ни случилось с их драгоценной дочерью, к ним, супругам Бонжур, это не имеет ни малейшего отношения. Помянули осторожно некую «слабость к музыкантам» – само собою, как ни воспитывай, как ни смотри, а от посторонних влияний взрослеющую дочь оградить – увы! – невозможно.
Я чуть удивился, когда они помянули секту. Если красивые дочери ступают на дорожку, не обозначенную в родительском атласе, как правило, виной тому наркотики. По словам миссис Бонжур, Дженнифер нашла «их» в Интернете, еще когда училась в школе. Не сказав ничего маме с папой, стала их «удаленным приверженцем», к первому году колледжа продвинулась до «посланника», распространителя «их» воззваний. Затем принялась посещать «их» воскресные сборища, все реже навещая дом. После бросила медицинский колледж и перебралась жить в Усадьбу – пристанище секты в юго-восточной Пенсильвании, близ местечка Раддик – типичного захудалого городишки «Пояса ржавчины».[4]
– Как же «они» называют себя? – осведомился я наконец.
До сих пор Бонжуры, будто из средневекового предрассудка, упорно не хотели именовать погубителей дочери, говоря «они», «их», «им». А после моего вопроса сделались угрюмыми и озабочеными. Я уж ожидал: вот-вот прошепчут, озираясь: «Волан-де-морт»[5], или «Саурон»[6], или вроде того.
– …Они зовут себя «Системой отсчета», – выговорила наконец Аманда.
– Никогда не слыхал. Во что они верят?
Она скривилась.
– По ним, этот мир… в общем, он нереальный.
– Разве не со всеми религиями так? – ляпнул я, не удержавшись.
