Наивный! Одни синяки чего стоят. Боюсь, тебе и от их теней поплохеет, а если бы ты их видел сразу? Даже мне как-то раз стало не по себе при виде кровоподтека размером с чайное блюдце, полученного им при падении в ров при преодолении полосы препятствий.
Правда, царевич, надо отдать ему должное, выглядел молодцом и всякий раз заверял, что ему вовсе не больно, что ни о каком досрочном завершении учебы речи быть не может, отлежаться денек-другой ему не надобно, а в завершение даже находил в себе силы пошутить: «Завсегда учеба чрез синяки да шишки проходила, инако и вовсе не бывало, потому и глаголить тут не о чем. Да и для памяти оно пользительно – вдругорядь ентим боком стукаться нипочем не стану – второй подставлю».
– Есть, – твердо ответил я. – Более того, это и является самым главным.
– Ну-ну… – угрожающе протянул он, и рука его принялась нервно комкать платок, заменяющий царю салфетку. – Токмо помни, что за все это я с тебя все одно спрошу. И не просто спрошу, – он замешкался (ну не дыбой же мне грозить), но затем нашелся, – а яко с самого лютого зачинщика сему окаянству, кое ты тут учинил.
– А как же, – не стал спорить я. – В этой жизни за все надо платить, и поверь, что я готов к любому твоему наказанию. Кстати, то, что ты видел на руках своего сына, государь, – это тоже плата. Вообще-то за овладение воинским ремеслом платят куда дороже, иной раз и животом[119], а потому Федор Борисович рассчитался дешево. Разумеется, и мы постарались, помогли ему, чтобы он, так сказать, по цене зайца купил корову. Зато теперь он умеет многое, а знает – все.
– Это за месяц-то? – саркастически усмехнулся Годунов.
– Но ведь мы старались, – пояснил я. – Конечно, трудно приходилось. Кто иной нипочем бы не управился, но у твоего сына не только светлая голова, но и крепкое тело, которому от рождения было дано все…
– А коль дано, чего умучивали мальца? – прервал он меня.
– Чего не было, того не было, – возразил я. – Только по его доброй воле, ибо он и сам понимал – мало что-то иметь, надо еще это что-то развить. Это… своего рода лечение.
– Жестокое лечение, – упрямо отозвался царь.
– Никакое лечение не может считаться жестоким, если его результат – выздоровление, – парировал я. – Ну синяков немного получил, мозолей, зато силенок поднабрался, да и бодрости духа.
– А оно стоит синяков и шишек? – не уступал Борис Федорович.
– Только одно это, может, и не стоит, – не стал я спорить с ним. – Но поверь, государь, что он изрядно приобрел помимо, так сказать, телесных навыков. Те, кто вместе с ним бок о бок бегали, прыгали, стреляли, никогда об этом не позабудут. До скончания своих лет они будут помнить, как царевич, не чинясь, хлебал, обжигаясь, из одного котла со всеми горячую похлебку, как точно так же окапывался, готовя для себя укрытие, как скакал, ведя их за собой в бой, как…
– Какой еще бой?! – ужаснулся Годунов, и лицо его не просто мгновенно побагровело от ужаса, а приобрело синюшный оттенок.
– Успокойся, государь, – заторопился я. – Откуда здесь взяться врагам? Учеба, она и есть учеба. Ну-ка, дай-ка мне сюда свою руку. – И, не дожидаясь, пока до царя дойдет суть моей просьбы, быстренько перехватил его левую руку, предупредив: – А теперь гляди в оба. – И принялся энергично массировать ноготь его мизинца, особый упор делая на его нижнюю внутреннюю четвертушку.
Спустя несколько минут синюшная багровость перешла в более светлые тона, а Годунов удивленно заметил:
– И впрямь полегшало. Ты, княж Феликс, ровно колдун какой, прости меня господи. – И, глядя на меня с суеверным испугом, перекрестился свободной правой рукой.
– Научили, – пояснил я, продолжая разминать ноготь царского мизинца. – Батюшка мой и научил. – И, опережая дальнейшие вопросы, сразу продолжил: – А уж у кого он сам эту премудрость подглядел, не ведаю. Знаю только одно: если сердце прихватывает, то помогает здорово, почти как… лечебное питье.
Заминка получилась, поскольку на самом деле концовка пояснения звучала несколько иначе: «Почти как таблетка нитроглицерина или валидола». Но про них говорить не стоит – не пришло еще время расцвета фармацевтики.
Кстати, насчет батюшки на сей раз я вообще не покривил душой. Этот нехитрый способ показывал мне мой подлинный отец, Алексей Юрьевич.
Было это в ту пору, когда я с ребятами засобирался в недельный поход, и батя согласился меня отпустить только после того, как я сдам ему полный курс первой медицинской помощи, а после этого рассказал о нескольких простейших способах, которые в брошюре не упоминались.
Кое-что забылось, а вот это – таблетка для сердечника, которая всегда с ним, – почему-то запомнилось. Возможно, из-за своей оригинальности, простоты и… эффективности.
– Так что ты там сказывал про бой? – проворчал он.
– Я говорил, что вернее людей, чем эта Стража Верных, у царевича не будет. Отныне и на всю жизнь.
– Стража, – усмехнулся он. – Что проку с сопливых юнцов?
– Прости, государь, но это как раз и хорошо, что они юнцы. И совсем здорово, что они вдобавок ровесники Федора Борисовича.
– Жильцы, – усмехнулся Годунов. – Прямо яко у Димитрия Углицкого. – Лицо его болезненно искривилось. – Ну ин ладно, – потянул он мизинец к себе. – Будя. Чаю, изрядно полегшало, а вовсе ты моей боли все одно не избудешь. Пойдем, что ли, на встречу твою. – И, тяжело поднявшись с лавки, не удержавшись, съязвил: – Веди к соплякам своим… верным.
Ну-ну. Пускай так. Я даже не стал поправлять. Оно, конечно, молодо-зелено, вот только сейчас ты увидишь такое, чего доселе не приходилось. Разве что, глядя на своих мушкетеров, да и то сомневаюсь, чтоб они имели представление о настоящих военных парадах.
Высокую оценку, полученную моими салажатами от царя, я увидел раньше, чем услышал от него слова восторга. Вначале это был приоткрытый от удивления рот, затем изумленное покачивание головой и в финале слезы на глазах.
Но последнее уже не от восхищения увиденным, скорее – от умиления. Кем-кем… Разумеется, собственным сыном. Голос царевича несколько срывался от волнения, когда он кричал: «Залпом пли!» и «Орлы! В атаку! Вперед! За мной!», но в целом командовал Федор хорошо, молодцом.
Ребята тоже не подкачали. Вначале дружно шарахнули из пищалей так, что царь аж вздрогнул и испуганно обернулся в мою сторону. Прошлось сразу пояснять, что заряды нынче только холостые.
Да и потом он еще несколько раз оборачивался, всякий раз не говоря ни слова, только тыча дрожащим пальцем туда, где на белоснежном арабском скакуне впереди всех прочих юных ратников, азартно помахивая настоящей саблей, несся в атаку на невидимого врага его сын.
– Нет там врага, даже шутейного, – всякий раз терпеливо пояснял я. – А про те фигурки, что стоят у холма, я уже говорил тебе, царь-батюшка. То простые истуканы с глиняными головами, так что никакой опасности для царевича и в помине нет.
Всякий раз Годунов утвердительно кивал, но хватало его ненадолго. Едва следовал новый номер нашей обширной программы, которую мы начали готовить начиная со второй недели пребывания царевича в лагере, как Борис Федорович опять оборачивался ко мне с тем же немым вопросом на устах. И мне вновь и вновь приходилось ровным, размеренным голосом детально пояснять, что вот сейчас и впрямь пищали заряжены пулями, но стрельба-то направлена только в одну сторону, туда, где выставлены деревянные мишени, так что с наследником престола ничего страшного приключиться не может.
А в завершение была кульминация – парад. Только очередность я изменил. Вначале было торжественное прохождение мимо небольшой трибуны, которую живенько состряпали для такого случая, а уж потом прошедшие выстраивались и следовал доклад.
Разумеется, в сравнении с тем прохождением, которое на Красной площади в двадцать первом веке, небо и земля. Правда, барабанщики наяривали хорошо, почти синхронно, ни разу не сбившись, но во всем остальном – что равнение в шеренгах, что чеканящий шаг – все на порядок ниже.
