– Да что ты! – успокоил я ее.– У тебя все о-го-го-го! У меня самого аж слюнки текли, когда я на тебя любовался.

– Ох, не верится чтой-то,– лукаво заметила она, наваливаясь на стол пышной грудью, и передразнила: – Не видать, чтоб ты на меня о-го-го.

– А ты проверь,– посоветовал я.

– Я на дело скорая,– предупредила она.– Могу нынче же в твою опочивальню заглянуть.

– Вот как раз по ночам я совершенно свободен,– в тон ей ответил я.

После этого где-то через неделю она заявила мне утром:

– Прощевай, княже. Ухожу я от тебя.

– Что так? – удивился я, пытаясь ее приобнять.– Или не понравилось что-то?

– Тут скорее иное – с лихвой понравилось,– горько заметила Любава, ловко выскальзывая из моих объятий.– Опаска с тобой берет, княже,– пояснила она откровенно.– Еще чуток, и погибла моя душенька. И без того, яко ты дланями по телу проводишь, на меня истома нападает. Не к добру оно, чую. Душа-то у тебя ровно пеплом покрыта, и поняла я – не моему саженцу там взрасти. Потому и помыслила: лучше сразу от греха уйти, покамест огонек у меня к тебе не больно-то разгорелся. Авось со временем и сам погаснет. Прощевай да не поминай лихом.

И в то же утро исчезла с подворья.

«Ну что ж, может, оно и к лучшему»,– подумалось мне, но больше пожалел о том, что ее подсказка насчет отсухи не сработала, а ведь я так поначалу загорелся, благо что и идти никуда не надо – у меня ж Марья Петровна под боком.

Но ключница возвращаться к своему прежнему колдовскому ремеслу не захотела. Точнее, что до травок и корешков для отваров и прочих снадобий – тут как раз полный порядок. Просторный терем позволял выделить в ее полное распоряжение сразу две комнаты. В одной она жила и спала, а дальнюю превратила в склад для надобностей.

«Чтоб ежели что, так я завсегда»,– как пояснила она мне.

Однако на мою просьбу Марья Петровна отреагировала бурно и нервно, заявив, что эдаким богопротивным делом она зареклась заниматься «ишшо с тех самых пор», и потому на небесах ей нипочем не простят, ежели она «сызнова учнет чудить».

– А бога Авось вызывать небеса простят? – хмуро полюбопытствовал я.

– То ж бог! – изумленно всплеснула она руками.– Он, чай, и сам на небесах проживает. Да и кому от того худо стало? Эвон, какого мальца от голодной смертушки спасли,– напомнила Марья Петровна про Алеху,– да и сами живы остались – куда как славно. А просимому тобой иные хозяева. Они все больше в темноте живут, во мраке. Молодая была, не понимала, а теперь нипочем отваживать любовь не займусь. Будя! – И уже вдогон мне проницательно заметила: – Да к иным прочим не удумай ходить – либо обманут, либо... убьешь его. Памятаю я, из чего зелье оное варят. Крепки те корешки, тяжела травка. Их токмо в полном здравии выдержать можно, да и то не столь долго – от силы с десяток лет, ну пущай полтора. Вона царь-батюшка Иоанн Васильевич на что дюж был, ан и он чрез дюжину годков свалился. А ежели сердчишко и без того никуда, тута лета одного за глаза хватит, и все.

– А что, у Квентина оно никуда? – удивился я, пропустив мимо ушей судьбу Иоанна, которой в другое время непременно бы заинтересовался.– Он же здоров, румян, свеж...

– Иное яблочко тоже румяно да свежо, а надрежешь – червоточинка. Я хошь самого червяка и выгнала, ан дырочке, коя осталась, чтоб зарасти, не одно лето надобно. Потому и сказываю: не удумай! – грозно повторила она.

После таких слов оставалось только одно – сложа руки наблюдать за неизбежным финалом и молить судьбу об отсрочке. Если только удастся дотянуть с тайной до осени, тогда все переменится.

Но дотянуть не вышло – Квентин постарался на славу.

Впрочем, и я тоже хорош...

Началось все сразу после того, как царевич проболтался шотландцу о том, какие красивые стихи я знаю. Снова моя вина – надо было вовремя предупредить Федора, чтоб не вздумал ничего рассказывать Квентину, а я не догадался. Вот тогда-то Квентин не на шутку разобиделся на меня.

Дело осложнялось еще и тем, что буквально за три-четыре дня до этого Дуглас попросил взять у него написанное на английском и перевести на русский, но так, чтобы его строки не утратили своего красивого звучания. Я сослался на то, что поэзию люблю и уважаю, но сам ею никогда не занимался, потому боюсь загубить.

Еще чего – собственными руками подсобить парню извлечь из той ямы, которую он усиленно копает для самого себя, лишних несколько лопат! Дудки!

Донельзя огорченный Квентин уныло покинул мою светелку, а стихи – то ли будучи в чрезмерном расстройстве, то ли от простой рассеянности – так и оставил у меня на столе. Признаться, я и сам не обратил на них особого внимания, и спустя несколько минут – дело было перед сном – завалился спать.

Наутро я их заметил, но отдать забыл. Вечером повторилась та же история – на сей раз я вспомнил про них, когда потянулся, чтобы потушить свечу, и было лень вылезать из постели, тем более Квентин жил в комнате не по соседству, а... Словом, надо было одеваться или хотя бы что-то на себя накидывать.

Теперь же, узнав от Федора о прочитанных мною стихах, он решил, что я его надул и сознательно отказался от перевода, после чего сделал все, чтобы оставить его гениальные вирши в своей комнате, тайно зарифмовать их, а потом огласить царевичу и ни словом не упомянуть о его, Квентина, авторстве.

Крику было – до небес. Пару раз даже приходилось выгонять не в меру любопытную Юльку, которая норовила заглянуть ко мне в комнату, чтобы узнать, чего у нас творится.

Главное, никакие разумные возражения не помогали. Он не желал слушать ни моих доводов, отметая их с ходу, ни... Нет, не так. Правильнее сказать, он вообще ничего не слышал. Кульминацией стал его переезд на новое местожительство, к старому географу-французу.

И даже когда мы встречались у царевича – у меня было начало урока, а у него окончание,– Квентин проходил мимо молча, старательно игнорируя меня по полной программе, так что о наступившей развязке я узнал только от царевича.

Как-то ближе к концу урока, пока я повествовал о Гераклите, Федор отошел от стола, оказавшись вплотную у стены с решеткой, молча указал мне наверх, а потом, прижав палец к губам, на дверь.

Я понимающе кивнул и, не прерывая рассказа, заметил как бы между прочим:

– А дабы нам с тобой воочию убедиться в истинности слов сего эллинского философа о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку, я предлагаю тебе выйти сейчас за дверь, и тогда ты сможешь понять: ничто дважды одинаковым не бывает. И пусть второй раз мы выглянем почти сразу, пространство за дверью будет совсем иное.

Оказавшись в пустом коридорчике – классных комнат у царевича было аж три, но лестница к ним вела одна, а охрана выставлялась внизу у ступеней,– Федор заговорщицки прошептал:

– Новость поведать хочу тайную. Квентин-то наш эвон чего учудил – прямиком к батюшке подался. Дескать, выдай за меня свою прынцессу.– Он весело хихикнул.– Удумал же, прынцесса.

Я обомлел. Вот это огорошил так огорошил. Кажется, к Дугласу скоро заявится северный пушной зверь, от которого спастись навряд ли получится.

– А государь что на это? – уныло осведомился я, с тоской глядя на пухлое розовощекое лицо царевича, светящееся от удовольствия, что он первым сообщил любимому учителю столь важные новости.

– А что он? Послал за лекарем, кой Квентина пользовал по пути в Москву,– пояснил Федор.– Известное дело: обжегшись на молоке, завсегда на воду дуют. Слыхал, поди, про прынца Ивана, кой к нам из датских земель прибыл, да в одночасье помер?

Я машинально кивнул, одновременно прикидывая, что это может быть за Иван. Впрочем, плевать мне на него. Тут кое-кто интересует меня гораздо больше.

– Вот батюшка и решил дознаться, яко там с ним на пути сюда все было, да что за болесть приключилась, да не прилипчива ли она, а то вернется сызнова, и нового жениха тож отпевать приведется. Ну и послов решил заслать к аглицкому королю – то само собой. Что за род такой, Дугласов, сколь знатен, и вправду ли он...– Федор замялся.– Ну...