Но что касается их смертей, то об этом я, проявив благоразумие, и вовсе не стал упоминать в разговоре с Дугласом. Вообще, такая штука, как видения, весьма и весьма скользкая тема, а молчаливость и умение хранить тайны, в том числе и чужие, даны не каждому, и я сильно сомневался, что Квентин входит в их число.

К тому же Дуглас и без того загорелся идеей сватовства к царевне, в чем, увы, я ему невольно поспособствовал, потому усугублять не стоит. Если рассказать ему о смерти царя и царевича, он непременно ринется предупреждать Годунова, а толку? Изменить историю все равно не получится, разве что, наоборот, поспособствует, чтоб все сбылось в точности как в учебниках.

А что – не исключено, что именно неблагоприятные новости о Квентине, как о самозванце-женихе (в случае если он решится посвататься к Ксении), которые привезут английские послы, окончательно загонят в могилу Годунова-старшего. Такое запросто может случиться.

Однако мои осторожные предупреждения оказались тщетными, и виной тому оказался... я сам.

Правда, невольно, сам того не желая, но тем не менее.

А дело заключалось в элементарной ревности, которую Квентин начал испытывать ко мне спустя всего пару-тройку недель после того, как я приступил к обязанностям учителя царевича. Очень ему не понравилось, когда Федор к концу урока начинал нетерпеливо вздыхать и украдкой поглядывать на дверь, в проеме которой с минуты на минуту должен был появиться князь Феликс.

– Он совсем скучать на моих танцах! – возмущался Дуглас.– Раньше у него burnet two inextinguishable eyes..[75]

– По-русски, Квентин, по-русски,– скучающе напомнил я ему в очередной раз.

– Я так и сказывать,– вновь забывая про спряжение глаголов и бурно жестикулируя, продолжал Квентин.– Совсем недавно он более всего жаждать освоить бас-данс[76], павану, веселые гальярду, вольту или жигу[77] и пуще всего огорчаться, если не получалось верно поставить нога в эстампи[78], а ныне все не так. Я объяснять, из чего состоять эстампида и как важно понять, что каждый punctum[79] иметь две части с одинаковым началом, но разными завершениями, а он зевать, ничего не понять и все время смотреть на дверь, ибо ожидать твой приход. Я рассказывать про бранль простой, бранль двойной, бранль веселый, монтиранде и гавот[80], а он...

– Просто я новый для него человек,– возразил я.– Вспомни, что когда-то, причем не так уж и давно, ты тоже был для него новым, и, скорее всего, кто-то из прежних учителей точно так же возмущался, что из-за твоих эстампи и паван царевич совершенно не думает о дробях и прочих математических действиях. Вспомни-ка.

Квентин ненадолго задумался, затем его лицо озарилось радостной улыбкой.

– А ведь ты говорить правду,– довольно сообщил он.– Я припомнил, именно так оно и было.

– Ну слава богу,– вздохнул я, однако прошла неделя, и ревность вновь вспыхнула в Квентине, но на этот раз она касалась... царя.

– Я приметить, еще когда ты зайти к нему в самый первый раз вместе со мной. Он очень странно на тебя тогда смотреть,– пояснил Дуглас.

– А ты с каждым днем делаешь все меньше ошибок в окончаниях слов,– заметил я, пытаясь увильнуть от неизбежных очередных разборок, но все было тщетно.

– Он смотреть так, будто пытается представить тебя как будущий жених царевна,– тянул Квентин дальнейшую нить рассуждений, не реагируя на скупую похвалу.

Я мог бы поведать истинную причину странного взгляда Бориса. Скорее всего, дело заключалось в том самом моем внешнем сходстве с дядей Костей, с которым государь был хорошо знаком в пору своей юности и который даже предсказал ему еще тогда, более чем за четверть века, царский венец.

Нет, думается, он не пытался вспомнить, где и когда ему встречался человек, разительно похожий на нынешнего учителя царевича. Это как раз навряд ли – слишком цепка была его память, чтобы нужное имя не всплыло в его голове уже в первые минуты нашей встречи, когда царь вздрогнул, испуганно отпрянул, завидев меня, и даже пару раз с силой потер рукой левую сторону груди – не иначе как защемило сердце.

– Феликс,– медленно, чуть ли не по слогам произнес Борис Федорович, повторяя мое имя, и после паузы, пытливо поглядывая на меня, заметил: – Ведом мне был один иноземец, кой прозывался Константином. Славный был молодец, да несчастье с ним приключилось. Ох как я тогда по нем кручинился. А ты-то сам, запамятовал я, из каковских будешь?

– Из рода шотландских королей Мак-Альпинов,– отчеканил я, по-прежнему не желая раскрывать свое инкогнито и обнаруживать родство с дядей Костей.

Тем более помимо гордости тут уже добавилась дополнительная причина. Мне и так уже во время первой встречи царевич пришелся по сердцу, а если еще и отец его всю душу мне раскроет...

«Нет уж, парень,– твердо сказал я себе,– помни про мокрый асфальт и зарок не пускать никого в свое сердце, который ты сам себе дал. Хватит и одной боли, от которой ты чуть не сошел с ума. Световид, конечно, мудрый старец, но не все его советы мне подходят. А уж Годуновых как потенциальных покойников, которым осталось чуть больше года, к себе в душу пускать тем более нельзя – ни старшего, ни младшего».

И я, подстраховываясь, чтобы государь не спросил моего отчества, иначе обязательно насторожится, услышав про отца Константина, припомнил Тверь и рассказ Квентина. Конечно, далеко не все, но и пятой доли хватило, чтобы лихо закрутить сюжет насчет своих предков.

И пускай я и не говорил этого впрямую, но преподнес все так, что Борис Федорович, по всей видимости, решил, будто Малькольм был прадедом не Феликса, который мифический младший сын короля Дункана, а моим. А чтоб царь не начал ничего уточнять, пошел сыпать именами, включая родителей Дункана, и лишь увидев, как Годунов приуныл, перевел дух и вежливо заметил:

– Словом, о своих пращурах можно рассказывать долго, но не следует отвлекать венценосную особу от важных государственных дел.

– И то правда,– с некоторым облегчением вздохнул царь.– Да мне и без того понятно стало, ведь тот-то фряжского роду был, а ты, вишь, шкоцкого.– Разочарование на усталом лице Бориса Федоровича было написано столь явно, что мне на секундочку даже стало жаль этого измученного заботами человека.

Но только на секундочку.

– А ты, княж Феликс, часом, не православный? – неожиданно сменил тему Годунов.

– Увы, государь.– Я сокрушенно развел руками.

Хоть в этом я не солгал и не покривил душой. В моего отца советская школа вбила столь устойчивое неприятие любой религии, включая и само существование бога, что Алексей Юрьевич так и остался убежденным атеистом. Не уверовал он и потом, невзирая на новые веяния и пример партийной элиты, в одночасье перекрасившейся в демократов и резко возлюбившей Христа, что, впрочем, не мешало этим людям на практике ежедневно и со смаком плевать на все его десять заповедей.

Скрепя сердце мой отец допускал иконки на тумбочках больных, игнорировал крестики на их шеях, но освящать новую клинику, которую возглавил, отказался напрочь. Правда, в публичные дискуссии не вступал и вообще предпочитал помалкивать, когда речь заходила о святых, чудесах и прочей белиберде, как он называл все это, зато в беседах с домашними отводил душу сполна, особенно со мной как с «неокрепшим умом».

Я не стал, подобно отцу, воинствующим безбожником, однако благодаря именно разговорам с ним придерживался стойкого нейтралитета – бог, если и есть, сам по себе, а я сам по себе, что же до религии, то тут я и вовсе оставался убежденным скептиком. Впрочем, с подачи дяди Кости Екклесиаста-проповедника и еще кое-что из Ветхого Завета я прочитал. Да и евангелия, хотя и бегло, но разок прочел. Правда, чисто из спортивного интереса, не более – очень уж хотелось проверить, насколько справедлива папина критика.