Но тут левая рука, которой он с натугой опирался о столешницу, подломилась под тяжестью тела, и он, захрипев, рухнул лицом прямо в блюдо с изюмом. Правая рука во время падения дотянулась-таки до кубка, но не схватила его, а столкнула на пол.

– Звезда...– с натугой прохрипел он, и глаза его закрылись.

Первым делом я опрометью кинулся поднимать кубок, но питья в нем уже не оказалось – так, на самом донышке. Остальное темной лужицей растекалось по полу.

И я замер, оцепенело глядя в кубок,– что делать дальше, было вообще непонятно.

«Ох и быстро летят деньки»,– озабоченно размышлял я, ежась от весенних заморозков, не обращающих внимания на май месяц. Впрочем, дело для Руси привычное, хотя и не совсем приятное.

«И охота народу вставать в такую рань,– отчаянно зевая, уныло думал я, опустив поводья – смышленый Гнедко и так знал привычную дорогу к Кремлю.– Ну ладно работяги. Там все ясно: что потопаешь, то и полопаешь. Но царю можно поваляться в постели и подольше, а не дергать меня сразу после заутрени. Да и вообще, ему бы лежать и лежать после инфаркта, или что там у него было. Ведь чудом выкарабкался. Ан нет – все дела, дела».

Борис Федорович и впрямь выжил чудом. Правда, оно имело имя.

Сам царь считал, что чудо называется Феликсом. Моя точка зрения выглядела более скромно, поскольку юный альбинос тоже принял участие в спасении, вызвав лекарей.

В тот вечер дела у государя всея Руси и впрямь были хуже некуда. Да и куда хуже, если он умер – во всяком случае, пульса я не нащупал и сердце в груди уже не билось.

Если бы не отец, точнее, не мой случайный визит к нему в больницу, когда одному из посетителей вдруг стало плохо, то я навряд ли знал бы, что надо делать в таких случаях. Даже удивительно, что мне ныне удалось четко воспроизвести все тогдашние действия прибежавшего на истошный крик о помощи старого усатого санитара, а ведь был я в ту пору, по сути, мальчишкой, который и запомнил-то все скорее от испуга.

Впрочем, вспомнилось мне это тоже от испуга, не иначе.

Дыхание рот в рот и сразу усиленные ритмичные нажатия на грудную клетку, которые, как пояснил потом отец, назывались непрямым массажем сердца, и снова рот в рот, и опять грудная клетка.

Ну же, ну! Давай, родненький, не сдавайся!

Вроде пошло, задышал. Правда, еле-еле, но нам и того пока хватит.

Когда вбежали бледные, точь-в-точь как Борис Федорович, лекари, пульс уже прощупывался, хотя еле-еле. От дальнейших забот меня немедленно отстранили, да еще смотрели так, будто в царском приступе виноват я и только я.

Впрочем, кое-кто мог бы сделать и такие выводы. А что? Какую картину увидели те же лекари, ворвавшись в Думную келью? Царь лежит, причем в разодранной одежде – расстегивать было некогда, а над ним склонился здоровенный бугай и с силой давит на его ребра.

Ой как все подозрительно.

Так что надо радоваться, что меня не арестовали за попытку покушения на царскую особу, и на том спасибо.

К тому же спустя час я пришел к выводу, что если царь все-таки оклемается, то даже хорошо, что я оказался так быстро отстраненным от дальнейших медицинских процедур.

Во-первых, я был и впрямь уже бесполезен, поскольку сунуть Борису Федоровичу под язык таблетку валидола или нитроглицерина не мог по причине отсутствия таковых, а во-вторых, оно мне надо, чтоб царь после случившегося поднял на небывалую высоту, с которой если грохнешься, то костей не соберешь? Нет уж, пускай лучше вся слава и награды достаются лекарям, а мы где-нибудь сбоку припека.

Но вышло все немножечко не так. Не получилось у меня сбоку...

Через день ранним утром за мной прибыли. Честно говоря, вначале я подумал, что это приехали гонцы от дьяка Василия Оладьина. Потом, когда мне объявили о маршруте следования – в царские палаты, я и вовсе впал в уныние, решив, что это не просто стрельцы, но подручные боярина Семена Никитича Годунова, который ведал всем сыском и получил кличку Правое Царское Ухо.

«Был у царя генерал, он сведенья собирал. Спрячет рожу в бороду – и шасть по городу. Вынюхивает, собака, думающих инако. Подслушивает разговорчики: а вдруг в стране заговорщики? Где чаво услышит – в книжечку запишет. А в семь в аккурат – к царю на доклад...»[102]

Вот-вот. Тем более боярский титул по нынешним временам как раз и приравнивается к генеральскому. Шастает он, разумеется, не сам, подслушивают тоже иные, записывает не в книжечку и на доклад является не в семь – хотя кто его знает, но, не считая мелких нюансов, все остальное в точку.

Одним словом, новый Малюта Скуратов. А что он не имеет такой громкой славы, как покойный тесть Годунова, то лишь по «вине» гуманного царя, предпочитающего методы поделикатнее, нежели недоброй памяти Иоанн Васильевич. Дал бы Борис Федорович ему волю – глядишь, еще бы и переплюнул Малюту.

Оставалось лишь гадать, проявило ли Царское Ухо инициативу, или это выполняется повеление...

«Да нет, не должно,– отогнал я от себя мрачную мысль.– Скорее всего, личный почин. Не иначе как он решил, что я все-таки покушался на царя, вот и...» – уныло размышлял я по дороге в Кремль.

А что еще прикажете думать, когда не дали даже поесть, и вообще вели себя весьма бесцеремонно, можно сказать, грубо. Да и потом, уже по дороге, тоже выглядели так, словно конвоировали особо опасного преступника, который лишь по некоему недоразумению находится не в цепях, не в колодках, а имеет свободные руки и ноги.

«Впрочем, такое еще полбеды,– попытался прикинуть я дальнейший расклад.– Достаточно протянуть время, пока сам Борис Федорович не придет в себя, и тогда все прояснится. Вот только выйдет ли протянуть его без дыбы?..»

А уж когда первый встречный, стоящий на Красном крыльце Грановитой палаты, оказался не кто иной, как Степан Никитич Годунов собственной персоной, я окончательно решил, что мое дело плохо.

Однако все быстро прояснилось. Во всяком случае, преступника или подозреваемого в тяжком преступлении, что на Руси того времени считалось один черт, и обоих ждали лишь подвалы с дыбой и прочими «прелестями», не оставляют наедине с царем в его ложнице.

– Часец один, не боле,– недовольно проворчал старый царский медик Христофор Рейблингер, более всех прочих сведущий в русском языке и говоривший на нем почти без ошибок, хотя и с чудовищным акцентом.

– Стало быть, вот зачем мне тебя господь послал,– еле слышно прошептал царь.– А я ить все видал сверху, яко ты меня от смертушки спасал.

Оказывается, Борис Федорович не просто умирал – говоря научным языком, он находился в стадии клинической смерти. А если попроще, на языке того времени, воспарила его душенька и застыла там, под потолком, в раздумье – то ли устремиться еще дальше, в заоблачные выси, то ли залезть обратно в грешное тело. Вот оттуда-то сверху, пока длились раздумья его души, царь и наблюдал, как отчаянно трудился над его неподвижным телом Мак-Альпин.

Потому, едва Борис Федорович пришел в себя относительно надолго – часика на два, первым делом он затребовал к себе княж Феликса. Немедля! Хоть из-под земли.

– А молчишь-то чего? – слабо усмехнулся он.– Егда меня с того света вытягивал, куда говорливее был, а ныне примолк.

Честно признаться, сам я ничего не помнил из того, что орал во всю глотку во время массажа. Ну ни словечка. Да и до того ли мне было? А вот царской душеньке, которая там вверху бездельничала, оказалось очень до того. Все запомнила, до последней буковки. И когда она вновь впорхнула в тело, словечки эти не улетучились, но накрепко осели в памяти. Правда, не совсем понятные, но все же.