Суть такого поведения я уловил ближе к концу, когда дьяк, устав ходить вокруг да около, рубанул чуть ли не напрямик: «Хочешь свободу – плати». Разумеется, сказано было поделикатнее, но смысл тот же.

– Я и сразу почуял, что ты не из простецов. Нешто не понимаю, иноземец иноземцу рознь. Хотя сумнения и были, но ты мне их на своде живенько развеял, егда свару с Голицыным учинил. Да оно и понятно: ежели так-то величают, тут любого за поруху, отечеству свому чинимую, обидка проймет. Э-э-э, мыслю, видать, и впрямь сей Федот не прост. Имечко у тебя, правда, иноземным не назовешь, ну да господь с ним, с имечком.

– Мое подлинное имя весьма труднопроизносимо, и его постоянно тут коверкали,– тут же состряпал я вполне приличную отговорку.– А потому я предпочел называться более простым и привычным для вашего языка.

– Ну да, ну да,– охотно закивал Оладьин.– То твое дело. А вот про товары твои да про лавки мне слыхать не доводилось. Видать, впервой у нас в Москве. Не иначе куплять чего приехал? А сребреца хватит ли?

«Вот,– понял я.– Остальное было лишь прелюдией, а суть в последней фразе. И намек вполне понятный – хватит ли. Только не на закупку товаров, а на мой выкуп отсюда.– И мысленно захлопал в ладоши.– Браво, брависсимо! Просто восторг раздирает при мысли о неизменности московской милиции! Это ж надо – четыре с лишним века соблюдать верность одному и тому же принципу. Что Иван Грозный на престоле, что Борис Годунов, что советская власть, что демократы – а у них один черт, только бабок срубить!»

Однако отвечал вежливо и впрямую во взятке не отказывал. Скорее наоборот – всецело соглашался. Мол, всякое доброе дело нуждается в оплате, и желательно сразу, то бишь на этом свете, а не на том. И я сам тоже того, то есть завсегда пожалуйста, но... чуть погодя.

Дескать, со сребрецом пока проблемы, поскольку дьяк несколько ошибся – приехал я не с пустыми руками, а с товаром, поэтому мне надо поначалу предстать пред очи государя и вручить его величеству привезенное, после чего царь непременно осыплет меня золотом, из коего малая толика обязательно перепадет Оладьину.

Дьяк в ответ выразил логичные сомнения насчет предстоящего свидания, тем паче осыпания златом. Но даже если таковое состоится, то где гарантия, что бывший узник вспомянет о скромном объезжем голове? Словом, лучше бы пораньше. Кстати, а что за подарок приготовлен для царя? Хотелось бы, так сказать, предварительно на него взглянуть, дабы самолично удостовериться в истинности обещания узника.

– Часы,– коротко ответил я, но, заметив, как разочарованно скривилось лицо Оладьина, принялся расписывать качества «атлантика», завершив панегирик в их честь восхвалением великого мастера-изготовителя Вильгельма Телля – единственный швейцарец, имя которого я знал,– и указанием на их миниатюрность.

– Часы на руке? – усмехнулся дьяк.– А не тяжко будет государю их носить?

– Я же говорю, маленькие они,– пояснил я.

– Не верю,– отрезал Оладьин.– Отродясь таких не видывал, а посему, покамест сам не узрю, нет тебе веры.

Дальнейшие препирательства ни к чему хорошему для меня не привели. Дьяк упорно стоял на своем, желая их видеть, а я, вполне логично опасаясь, что тот их прикарманит, отказывался. Но потом, припомнив кое-что, пришел к выводу, что надо соглашаться – особой беды не будет.

– Только спрятаны они у меня в надежном месте,– пояснил я.– Вели, чтоб холопа Алеху привели – я с ним переговорю и все поясню, где их искать.

– А без холопа никак? Мне поведай, а уж мои людишки и иголку в стоге сена сыщут. Так-то оно быстрее будет,– почти отечески посоветовал Оладьин.

– Не сыщут,– отрезал я.– Уж больно тайное место. Да и не хочу я, чтоб твои люди о нем знали. Сам посуди, куда мне потом злато, от государя полученное, хоронить, если твои люди о нем ведать будут?

– А может, потому упираешься, что там и еще кой-что упрятано? – лукаво улыбнулся дьяк.

Я вздохнул и махнул рукой:

– Будь по-твоему. Пусть парочка твоих людей вместе с ним к тайному месту подойдет, и сами убедятся, что, кроме часов, у меня там ничего не лежит.

– Вот так-то куда лучше,– кивнул Оладьин, но поморщился, не иначе как поняв, что если я так спокойно согласился на его людей, то в тайнике, по всей видимости, кроме часов, действительно больше ничего нет.

Однако свое разочарование он почти сразу невидимой метлой смел с лица, вновь приторно улыбнулся мне и заверил:

– А чтоб ты убедился и в моем крепком слове, я тебя в иное местечко поселю. Там тебе куда лучшее будет.

Действительно, новая КПЗ мне понравилась куда больше, чем предыдущая. И солома на полу свежая, и что-то наподобие нар сколочено. Пусть деревянные, без матрасов и прочего, но все равно. А главное, имелась печка, точнее, задняя ее часть – все остальное находилось в соседней, но тем не менее.

Обитателей в камере было тоже гораздо меньше – помимо меня там находилось всего четыре человека, и, как на подбор, сплошь купцы. Как я догадался, все они тоже успели что-то пообещать дьяку, а потому и располагались в относительном комфорте. Вечером нам даже принесли поесть – неслыханная роскошь. Горячего, правда, не было, но кус мяса выглядел довольно-таки внушительно, да и квасу в кувшине я отдал должное.

А ближе к вечеру я сделал и еще одно открытие. Оказывается, мох, которым для тепла и во избежание щелей между бревнами стен, щедро напихали во все стыки, как раз возле моего деревянного лежака почти весь выпал. Хотя наверняка сказать трудно – не исключено, что над этим поработал кто-то из предыдущих узников. Словом, щелочка там имелась, и весьма приметная. Разумеется, видно в нее было не ахти, опять же и обзор узковат, где-то на пару метров, но мне хватило и этого, чтобы подсмотреть происходящее.

Дело в том, что комната эта – как я догадался впоследствии – использовалась Оладьиным исключительно для тайных встреч. Вот одна из них и состоялась у него этим вечером. Точнее две, но про первую мало что могу рассказать, поскольку я застал ее на середине, а вдобавок еще не успел внести свою лепту по выковыриванию оставшегося мха, поэтому и видел ее, и слышал с пятого на десятое.

Зато к тому времени когда произошла вторая, я уже был готов к прослушиванию на сто процентов и воочию наблюдал, как за меня ходатайствует не кто иной, как... сам боярин и князь Василий Васильевич Голицын собственной персоной. Признаться, ни за что бы не подумал, что этому толстому, матерому борову присуще милосердие и гуманизм. Особенно по отношению к тому, кто не далее как вчера изрядно начистил ему жирную физию. Даже когда я услышал начало, все равно не поверил – что-то иное было у Голицына на уме.

Для начала боярин во всех деталях и красках подробнейшим образом рассказал дьяку, какой допрос с пристрастием был им устроен сыну – ох и погуляла старая, еще дедова плеть по плечам непутевого сопляка. Так вот сразу после этого и выяснения истинных подробностей случившегося Голицын пришел к выводу, что, оказывается, тот сам во всем повинен – и в драку первым полез, и потом первым напал.

– А купец-то что, он лишь защищался,– басил боярин.– Опять же Масленая неделя, праздник, скоро Прощеное воскресенье, потому сделай милость, отпусти ты его восвояси. Токмо одна просьбишка – перед тем как вольную ему дать, упреди, чтоб мои люди его успели встретить да ко мне для мировой привести.– И его рука непроизвольно легла на рукоять сабли, с силой стиснув ее.

Я призадумался и несколько приуныл – памятуя его избитую и красную, как кормовая свекла, рожу, а также опухший нос, догадаться, о какой мировой пойдет речь на его подворье, несложно. Так вот почему Оладьин махнул рукой своим стрельцам, чтобы они встряли и не дали боярину и прочим посчитаться со мной, чтобы отвести душу. Все рассчитал, зараза!

Не иначе как Голицын решил, что кара неведомому молодому ковалю за такой смертный грех, как поднять руку вначале на его дорогое и ненаглядное чадо, а потом на него самого, должна быть только одна. Суд и острог – дело неплохое, но уж больно неопределенное и зыбкое. Куда проще притащить его к себе на подворье и уж там, всласть поизгалявшись, повелеть забить насмерть.