Справа же, если смотреть со стороны Кремля, вообще не имелось никакого жилья – одно Козье болото, из которого вытекали несколько речушек-гнилушек.

Своим соседям новый хозяин дома с кочетом – прежний владелец при строительстве соригинальничал и воздвиг на крыше дома вместо традиционного конька бойкого петуха, отсюда и название – пришелся весьма и весьма по нраву.

Во-первых, гостеприимством. Хоть с деньгами было и не ахти, осталось рублей пятнадцать, но скупиться я не стал, вбухав на угощение больше четырех рублей.

Во-вторых, умом и острым языком. Помимо шуток-прибауток в угоду своим гостям во время пира мне, успевшему вникнуть в сложные и не совсем приязненные отношения жителей слободы с соседями по ремеслу, удалось к месту ввернуть фразу из Екклесиаста-проповедника, заявив, что тот сказал ее именно про Малую Бронную: «Лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа».

– А у них, с Бронной, иначе выходит,– добавил я в качестве собственного комментария.– Не по Писанию, а вроде как бы даже наоборот – они ж пригоршнями стараются черпать, верно говорю? – И оглядел присутствующих.

Впрочем, вопрос можно было не задавать – собравшийся народ и так пришел в необычайное возбуждение, и чуть ли не каждый из сидящих рядом после моего триумфального выступления тянулся меня облобызать и заодно попросить повторить еще разок, для памяти. Именно с этого момента меня, как нового «тяглеца», по уму вознесли поначалу где-то на уровень старосты[58], благо что Дорофей Семиглаз отсутствовал по причине болезни, а потому обидеться на такое сравнение не мог.

Чуть погодя я еще раз подтвердил титул обходительного и смышленого малого. Случилось это, когда кто-то из присутствующих похвалил мастерскую работу какого-то Фрола из Бронной, заметив, что такого доселе никогда никто не делывал. О чем там конкретно шла речь, я уже не помню, но выручил вновь Екклесиаст, которого я процитировал в угоду толпе.

– «Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас». Это к тому,– пояснил я,– что, скорее всего, и то, что сделал Фрол, тоже кто-то когда-то уже сотворил, потому как что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем...

Народ одобрил, ибо пришлось по душе. А как же. Второй способ возвышения так и гласит: «Не можешь взлететь повыше, опусти ближнего до собственного уровня».

А уж после рассказов о том о сем да про некоторые иноземные обычаи народ, опростав энную по счету чашу с горячим винцом[59], и вовсе переменил точку зрения, повысив меня до звания объезжего головы[60].

Впрочем, я не обольщался – по пьянке каких только ласковых слов не наговорят. Правда, все равно было приятно, чего уж тут.

Зато во всем, что касалось вопросов, связанных с христианскими праздниками, особенностью богослужений и прочим, тут я был пас, хотя сумел достойно выйти из щекотливой ситуации.

Как только считавшийся знатоком Михей Куйхлад, хитро щурясь, осведомился у меня, отчего в нынешний светлый субботний денек отмечают не только память Ефрема Сирина[61], но и празднуют именины домового, и гоже ли такое для истинно православного, я, как хозяин застолья, недолго думая развел руками и заявил, используя «домашнюю заготовку»:

– Ни к чему мирянину лезть в поповское корыто. Лучше во всем положиться на батюшку да на дьякона, а если они не ответят, епископы с митрополитами имеются или сам патриарх. Кто-то да ведает и обо всем нам обскажет. Нам же, грешным, надлежит лишь молиться, бить поклоны да соблюдать посты.

Пару буянов, чуть не сцепившихся друг с другом, мне удалось разнять одними словами, не пуская в ход рук. С третьим – желчным Николой Хромым – пришлось применить силу, но и тут я постарался ни разу не ударить задиру, завалив его боевым приемом «на излом», после чего мужики зауважали меня в третий по счету раз и иначе как с «вичем» теперь не величали.

Версию относительно своего происхождения я несколько подработал, умолчав и о своем княжеском достоинстве, и о фамилии Монтекки – хватит с них и Федота Константиновича. На сей раз звучала она так:

– Поехал мой батюшка на торжище к сыроядцам да в полон угодил. Продали его вместе со мной в далекие страны, но о Руси он помнил и мне завещал непременно вернуться. Бежать-то удалось, да дело на острове было, и как на грех ветер не в ту сторону. Словом, занесло далече. Вот так я целых три года потом и мыкался по разным странам, народам да городам, пока сюда не добрался.

И жалели, и сочувствовали, и радовались, а кое-кто из степенных, не успевших нализаться и имевших дочерей на выданье, вдобавок еще и глаз положил.

– Кажись, добрый зятек будет, если получится с моей дурищей свести,– услышал я краем уха негромкое.

Но я зря решил, что все прошло гладко. Кое-кто из мужиков после того вечера затаил в душе и обиду. Причина была простой – зависть. Особенно злило то, что этого сопляка, у которого и борода толком не выросла, стали называть с «вичем». Не дело оно, совсем не дело.

Особенно серчал Михей Куйхлад, в прежние праздники бывший в центре внимания. Теперь же забытый, он долго терпел, после чего принялся тихонько подзуживать Николу Хромого, а когда мне удалось с честью выйти из этого испытания, пошел на следующий день навещать болезного старосту, попутно высказав ему все подозрения, которые только успел выдумать ночью.

В первую очередь Михей выдал, разумеется, то, что сильнее всего могло разъярить Дорофея, то есть сравнение мужиками меня с самим Семиглазом.

– Я тако мыслю: негоже оно,– скорбно бубнил Куйхлад,– коль они его, пущай и шутейно, но до объезжего главы подняли, а тот повыше тебя будет, стало быть, и Федота ентого они выше тебя задрали. Ну и куды такое годится?

Дорофей Семиглаз, как положено разумному и степенному старосте, избранному «опчеством», отвечать ничего не стал, лишь кивнул в знак того, что услышал, но про себя решил, что, как только немного оклемается, непременно заглянет еще разок к новопоселившемуся, чтоб прощупать его со всех боков. Однако, побывав через три дня у меня в гостях, вместо доноса куда следует «раскололся», изложив состоявшийся разговор и посоветовав впредь избегать завидущего Михея.

Моей заслуги в том нет – вновь выручила Марья Петровна, которую я представил как свою дальнюю родственницу, столь хитро закрутив объяснение – то ли она приходится золовкой трехродному сыновцу шурина золовки моей матери, то ли еще как,– что Дорофей, запутавшись, махнул рукой, даже не дослушав.

– И без того понятно, что, пока жену в дом не привел, она тут большуха,– кивнул он, давая понять, что тема исчерпана.

Но главное было не в степени родства, а в том, что страдавший на протяжении последних семи дней от диких болей в паху Семиглаз первый раз за все время спокойно уснул благодаря снадобью, что она дала. Вот и выходило – если затевать что-либо против этого Федота, то одновременно сделаешь хуже и себе самому, потому что царевы слуги особо не церемонились, зачищая вместе с изменниками и их домашних, а следовательно, прощай травница.

Да и не больно-то приветствовалось доносительство в Малой Бронной. Может, умением они и уступали своим соседям, но что касалось остального, то держали себя с достоинством. Пусть холопы на своих господ доносят, ибо они – народ подлый, а у них каждый сам себе господин. Так что, узнав, по какому навету пострадал добрый молодец, могли низвергнуть со старост самого Дорофея.

Словом, первая гроза мое подворье благополучно миновала. Да и не время зимой для гроз.

Однако окончательно рассеяться тучам было не суждено, хотя тут уж вмешался в дело обыкновенный случай.

Произошел он спустя две недели, как раз на третий день развеселой русской Масленицы. Я уже собирался на обедню в храм Василия Блаженного, надеясь, что туда придет согласно уговору и Квентин. Но на беду почти в это время, только получасом ранее, к кузнице Николы Хромого прискакало несколько нарядно одетых всадников.