Ляля… Интересно, знает ли Николай Михайлович, что она стала Лялей Черной только в 1930 году? Она Надя Киселева, дочь беспутного русского офицера-дворянина и православной цыганки из «линейных» цыган, родилась в Нальчике, на моей родине. Линейными эти цыгане назывались потому, что осели здесь во времена русско-кавказской войны, еще когда существовала Кавказская линия вооруженных укреплений. Отец Нади пил, играл в карты и в конце концов исчез, бросив жену и троих детей. В 16 лет Надя убежала в Москву и устроилась в цыганский хор знаменитого ресторана «Яр». Фильм «Последний табор» принес ей известность, и она стала ведущей актрисой цыганского театра «Ромэн». Почти все русские любят цыганщину, и цыганские романсы в ее исполнении никого не оставляли равнодушным. Во время войны она эвакуировалась из Москвы, приехала на родину, поселилась в гостинице «Нальчик», давала концерты на турбазе и в санаториях, превращенных в госпитали, а когда немцы приблизились и к Нальчику, уехала в Ереван. Маленький, в два окна, домик на Советской улице, где она в 15 лет взяла на себя заботу о всей семье – и о матери, и о брате с сестрой, стоит до сих пор. Наверное, Николай Михайлович не знает всего этого… Константин, референт посла, конечно же, знает, но вряд ли скажет послу. Скорее расскажет своему негласному начальнику – генера… тьфу, прости, господи, советнику Медвянику.

Я вспомнил, как на третий день после моего приезда в Индию советник вдруг вызвал меня к себе. Я готовился к переезду в Бомбей, времени было в обрез, я должен был еще получить инструктаж у военного атташе, и этот вызов к «постороннему» советнику был совсем не ко времени. Но советник Медвяник – фигура в посольстве авторитетная, к нему на козе не подъедешь. Я тогда в посольстве был человек новый, со мной никто не рвался делиться закрытой информацией, но я знал, что он представляет какое‑то из секретных ведомств. Дедукция – метод достаточно простой. ГРУ не надо огород городить, у них есть совершенно легальный разведывательный аппарат – военный атташат. Советник Ивашкин – представитель ЦК, секретарь парткома посольства. В капиталистических странах этот пост назывался советник посла, председатель профкома. Остается одно ведомство. Я думал, что он мне передаст какой‑нибудь пакет для своего человека в столице штата Махараштра. Бомбей был пересечением многих неисповедимых путей и тайных троп, овеянный романтическими легендами разведок, как и Танжер, Стамбул, Гонконг. Но зачем ему это – ведь он как пальцем показывал бы этим на своего сотрудника? Оказалось, все дело было в том, что именно на Западном флоте и не было у господина советника этого своего человечка. И без всяких лишних проволочек Федор Алексеевич предложил мне стать его представителем (читай – информатором) в Бомбее. Было видно, однако, что к разговору он подготовился тщательно. И не без посторонней, очень ценной помощи. Он, рассказав мне о моей предполагаемой патриотической миссии, добавил, что и некоторая доля романтики в моем возрасте не помеха. В качестве псевдонима он предложил мне на выбор три фамилии моих знаменитых земляков-летчиков: Ахмедхана Канкошева, Кубати Карданова и Али Байсултанова. Отсюда можно было сделать сразу три вывода: он кое‑что узнал о моей родине – Кабардино-Балкарии (наверняка – от Обозревателя, который баллотировался у нас), знал мою биографию и послужной список – иначе почему все три псевдонима были именами летчиков? По псевдонимам можно было сделать и третий вывод – хоть он и не назвал прямо организацию, которую он представлял, было ясно, что это КГБ. Псевдонимы в ГРУ безличны, они чаще описывают образ жизни или пристрастия человека – Дервиш, Шахматист, Пилигрим, Седой. В КГБ – имя и фамилия. Без отчества. Когда я ответил советнику, что еще не потерял надежду на приглашение в кадры военной разведки, генерал не был разочарован. По крайней мере он не показал этого. Правда, не удержался от колкости: «Бросьте! У вас нет военной специальности, которая могла бы заинтересовать «покупателей» из ГРУ. Язык они хорошо преподают в Военном институте иностранных языков и в Военно-дипломатической академии и за специальность его вообще не считают. А вам уже тридцать…»

Я понял его мысль. Типичную для профессионала-разведчика или контрразведчика. Для них самое ужасное оскорбление – если никто его не пытается завербовать или перевербовать через некоторое время нахождения за рубежом – ни свои, ни чужие. Значит, он не представляет интереса. Либо та информация, которой он располагает, уже имеется у противника (или соперника), либо не подходят его личные качества… Ну да бог с ним, с Федором Алексеевичем. Ему никогда не понять людей, которые не стремятся к карьере или власти, а переводчик, хотя и находится всегда где‑то недалеко от важных персон, но не может быть сам важной птицей. (Знаю только одно исключение – переводчик Суходрев, ставший Чрезвычайным и Полномочным Посланником.) Однако не иметь контактов с КГБ переводчику, постоянно работающему с иностранцами, будь то за границей или на родине, практически невозможно. И сердить столь могущественную организацию, которая в любой момент и без всяких объяснений могла перекрыть мне выезд за рубеж, в мои планы не входило. Два раза я даже выполнял их специальные задания. И оба раза по велению судьбы помогали мне мои близкие.

Как‑то раз приехала в Армению американская выставка – машиностроение для легкой промышленности. Скука. Но в числе сотрудников выставки была одна дама, которая интересовала наши органы. Она совершила в свое время в Ереване тяжкое преступление. Ей тогда пришлось спешно выехать в США – до того, как следствие вышло на нее. КГБ подозревал, что она сделала пластическую операцию и с помощью ЦРУ сменила паспортные данные. Ей надо было срочно забрать в Ереване что‑то, что она не смогла забрать в свое прошлое пребывание в Армении. Что‑то очень важное, что заставило ее организацию идти на такой риск. Арестовать ее было нельзя – документы у нее были в полном порядке. Нужны были отпечатки пальцев. На работе и в ресторане Хэрриет Блэкстон перчаток не снимала. По легенде я должен был под видом посетителя выставки заговорить с ней, перейти на английский якобы для практики и спросить у нее перевод каких‑либо технических терминов, чтобы завязать разговор. А потом, вечером, постучать к ней в номер, посетовать, что у меня в номере почему‑то нет стакана, и попросить у нее стакан – запить лекарство. Меня разместили в шикарном ереванском отеле «Интурист» напротив номера, который занимала госпожа Блэкстон. Вся эта примитивная легенда оказалась ни к чему. Смерив меня холодным взглядом, Хэрриет посоветовала обратиться к дежурной. Вот и все – можно ехать назад, в Тбилиси. Но, на мое счастье, я только повернулся к своей двери, как увидел идущего по коридору Владимира Ворокова с его неизменным оператором Юрием Бусликом и еще одним молодым человеком. Володя – мой двоюродный брат, кинорежиссер и писатель. Что он тогда снимал в Ереване, я не помню, но поселился он по велению судьбы в соседнем номере. Вот это встреча! Мы так хорошо отпраздновали ее, что Хэрриет, проходя на ужин и возвращаясь назад из ресторана, расположенного прямо под центральной площадью Еревана, убедилась в нашей полной непричастности к контрразведке и милиции – из распахнутых дверей раздавались то громкие голоса, то песни, то витиеватые тосты. Володя, общительный, как и все киношники, пригласил ее присоединиться к нам. И она не устояла перед искушением скоротать скучный вечер. Стаканов с ее отпечатками у меня осталась целая коллекция. Спасибо Володе…

Много позже, в Краснодаре, мы жили с Верой в гостинице – нам вот-вот должны были дать квартиру, а пока мы жили в «Центральной», на углу Красной и Мира, в самом центре города. «Интуриста» тогда в Краснодаре не было, и иностранцев селили в «Центральную». Поселили туда и турецкого военного атташе с помощником. Он совершал «ознакомительную» поездку по югу России. На самом деле его очень интересовало училище ВВС имени Серова, где обучали исключительно иностранцев. Тут я снова пригодился контрразведчикам. Было решено, что во время обеда, когда в ресторане обычно не бывало свободных мест, меня с Верой подсадит, после извинений, за их столик официант. Так и сделали. Так как официант не говорил по‑турецки, то атташе вынужден был общаться с ним на ломаном русском. Официант отвечал на не менее ломаном английском. Мне надо было лишь найти повод заговорить с ним по‑английски, чтобы он меня запомнил. Это было легко – я объяснил атташе, что такое борщ, а официанту, что господин не хотел бы случайно съесть какое-либо блюдо из свинины. У нас завязалась оживленная беседа. Следующим шагом было решено «продемонстрировать» меня господину атташе в военной форме. Так как форма была авиационная, то надежда была на то, что он свяжет эти два факта – наличие училища для иностранцев в Краснодаре и беглый английский у человека в летной форме – и начнет задавать мне вопросы. А вдруг попытается завербовать? О такой удаче оставалось лишь мечтать… Турок оторопел, увидев меня в форме. Вербовать нас с Верой он не стал, вопросов не задавал. Оказалось, что он имел в училище своего агента – одного из группы иракских авиаинженеров. Тот после его отъезда попытался проникнуть в секретный класс и выкрасть авиационный прибор, который не поставлялся в капиталистические страны. Вот такая история…