В ответ брат Олаф вцепился в костыль еще крепче.

— Если Христос Непорочный пожелает, чтобы я танцевал, Он заберет у меня костыль сам. А до того я буду носить его со смирением.

Такое вызывающее неповиновение ничуть не расстроило брата Гизельберта. Он вышел из своей кельи и стал танцевать на траве, крутясь и раскачиваясь, с воздетыми вверх руками и откинутой чуть ли не на спину головой, чтобы лучше видеть великолепие ночных небес и более полно впитывать потоки изливающейся на него благодати.

Брат Олаф отвел в сторону свой костыль, чтобы размашисто перекреститься. Он намеревался отужинать с певчими, но странное поведение брата Гизельберта отбило у него охоту к еде.

— Брат Гелхарт обеспокоен, — хмуро повторил он. — И все другие. Братья боятся, как бы брат Дионнис не нанес кому-либо увечий… Он ведет себя… не как монах.

— Он таким образом выражает свою благодарность Всевышнему, — невозмутимо откликнулся брат Гизельберт, вокруг которого продолжало крутиться усыпанное пресветлейшими ликами небо. — Возрадуйтесь вместе с ним и молитесь, чтобы Христос Непорочный послал вам такие же откровения, что и ему.

— Но… он режет себя, — в отчаянии заявил брат Олаф. — Он говорит, что пытается вырезать демонов, что вселились в него. А ведь так делают лишь поклонники старых богов, а не истинные христиане.

Брат Гизельберт был сама кротость, улыбка его источала доброжелательность и любовь.

— Он находится под защитой Небес и желает пострадать за Христа. Вы не должны сдерживать его рвение. Позвольте ему прижаться к окровавленной груди Божьего Сына, раз уж его откровения призывают к тому.

— Брат Гизельберт, — возразил брат Олаф, — но ведь он размахивает ножами. И вот-вот заденет кого-нибудь. Надо бы остановить его, ведь дурной пример заразителен и ему может последовать кто-то ещё.

— А зачем останавливать? И зачем удерживать братию от стремления к единению в благостной радости?

Несмотря на легкое головокружение и боль в ногах, брат Гизельберт продолжал танцевать. Плоть слаба, этим пользуется нечистый, но слугам Христа Непорочного дано укрощать его происки. Он рассмеялся и пропел еще несколько строф из девяносто седьмого псалма, уже, впрочем, не пытаясь угнаться за хором.

— Брат Гизельберт, — воззвал еще раз брат Олаф, — это же полное безрассудство! Истинно говорю вам и умоляю позволить запереть брата Дионниса в чулан. Как и всякого, кто начнет так буянить.

— Откуда ты можешь знать, что есть безрассудство? — вопросил ласково брат Гизельберт.

Ангелов над его головой становилось все больше, но, похоже, они отдалялись. Следовало их удержать. Обеспокоенный танцор попытался подбавить резвости в танец, но ноги подкашивались.

— Погодите! — воззвал он к небесам. — Видите? Я стараюсь, я тоже хочу взмыть с вами воздух, но прегрешения не пускают меня. Стражи Господни, снимите с меня этот груз! Сбейте с ног льнущего к вам земные оковы!

Брат Олаф перекрестился еще раз и осторожно попятился, опираясь на костыль.

— Я… передам брату Гелхарту ваши слова, — пообещал он и, понимая, что ответа не будет, заковылял в сторону трапезной в надежде, что брата Дионниса утихомирили и ему все же удастся поесть.

Надежды привратника почти оправдались. Брат Дионнис уже не буянил. Он лежал на полу, лицом вниз, в луже собственной крови, по телу его время от времени пробегала длинная дрожь. Остальная братия жалась к дверям, но брат Гелхарт был бдителен и никого из трапезной не выпускал.

— Что сказал брат Гизельберт?

— Он танцует с ангелами, — мрачно ответил брат Олаф. — И повелел нам не сдерживать брата Дионниса, поскольку, по его мнению, на того снизошла благодать. С певчими тоже не все ладно, но они, кажется, не танцуют. Вот когда затанцуют… — Он покачал головой. — Что с этим несчастным? Он успокоился или…

— Вскорости успокоится, — был ответ. — Он вознамерился оскопить себя — и ему это удалось. Правда, нож вошел чересчур глубоко. — Брат Гелхарт осенил себя крестным знамением. — Он призывал сделать то же всех нас.

Брат Олаф перекрестился.

— Что будем делать?

— Подождем, когда он умрет. А потом вынесем во двор и там оставим. — Брат Гелхарт смерил привратника испытующим взглядом. — Утром посмотрим, что станется с ним. — Он потер бороду. — Сможешь ли ты продержаться на муле всю ночь? Чтобы добраться до крепости?

— До крепости Лиосан? — в ужасе спросил брат Олаф.

— Или до Ольденбурга — на выбор. Но там почти нет христиан. — Брат Гелхарт махнул рукой и покосился на умирающего. — Хорошо, если жертвами испарений окажутся только двое. Ведь брат Гизельберт, как я понял, тоже…

— Тоже, — сказал брат Олаф.

Брат Дионнис на полу забился в корчах, потом резко дернулся и распрямился. Смертная тень накрыла его. Монахи, крестясь и вздыхая, попадали на колени.

Брат Гелхарт обвел их суровым взглядом.

— Двое из вас вынесут брата Дионниса на улицу. Это сделают брат Торберн и брат Аранольт. Тело должно быть уложено правильно. Не забудьте наложить печати на руки и ноги усопшего, а также на губы и на глаза. За мертвецом следует установить постоянное наблюдение, чтобы доподлинно выяснить, не станет ли он одним из тех созданий, каким дьявольский умысел дарует поддельную жизнь.

Ни брата Торберна, ни брата Аранольта не обрадовало столь хлопотное поручение, но они не осмелились перечить брату Гелхарту, самовольно взявшему на себя обязанности настоятеля монастыря. Оба мало что поняли из его слов, но понадеялись, что кто-нибудь растолкует им суть задания, хотя бы брат Олаф. Однако того самого уже снаряжали в поездку.

— Ступай, выбери себе мула, — бросил брат Гелхарт, обнаруживший, что отдавать приказания много приятнее, чем их получать. — И, взнуздав его, отправляйся, не мешкая, в Лиосан.

— Но ведь уже темно, — замялся брат Олаф, пытаясь найти подходящее возражение. — Позволь мне выехать с первыми лучами рассвета. Завтра я доберусь до места быстрее. Зачем мне ехать сейчас?

Брат Гелхарт медленно покачал головой.

— Затем, что нам нужна срочная помощь. Кто знает, что тут будет к утру? Вредные испарения распространяются быстро. Поезжай — и возвращайся с герефой и отрядом солдат.

— Услышав про вредные испарения, она может и не поехать, — заметил с глубокомысленной миной привратник. — Король не желает, чтобы зараза косила людей. Он приказал всем своим офицерам гнать от себя зараженных. Она вообще может не пустить меня в крепость. Станет ли она рисковать здоровьем крестьян и солдат?

— Забота о нас — ее долг, — ответил высокомерно брат Гелхарт. — И к тому же наш заболевший наставник — ее родной брат.

Брат Олаф вздохнул, сознавая, что возражения бесполезны.

— Ну хорошо. Я возьму вьючного мула: он знает дорогу и побежит по ней сам. А еще прихвачу с собой пару масляных фонарей, авось хоть один доживет до рассвета. И если Господу будет угодно, вернусь к вам с герефой и с теми, кого она решит с собой взять.

— Да хранит тебя Христос Непорочный, — сказал брат Гелхарт и повернулся к братии в абсолютной уверенности, что вопрос с поездкой решен.

Бормоча себе под нос что-то бессвязное, но весьма походящее на проклятия, брат Олаф заковылял в дальний угол обители, где к частоколу лепилась конюшня. Проходя мимо брата Гизельберта, все еще продолжавшего кланяться и скакать, он потупил глаза, отчаянно сожалея, что костыль не позволяет ему зажать также и уши: доносившееся до них пение превратилось в нечленораздельное блеяние, что весьма и весьма его удручало, ибо петь псалмы он умел и любил.

Слабоумный брат Авалир спал в пустующем стойле. Орарь стоял дыбом над его головой. Когда брат Олаф окликнул послушника, тот потянулся и стал протирать кулаками глаза — точно так же, как делают это малыши. Потом уставился в темноту.

— Кто тут?

— Брат Олаф, — отозвался привратник, как и всегда ощущая неловкость в присутствии недоумка. — Мне велено взять самого крупного мула.

Брат Авалир дважды моргнул.

— Еще ведь темно.