— Ты просто красавица, — шепнул Сент-Герман.

Ее обнаженное тело напряглось.

— Это что — шутка?

— Нет, — сказал он. — Тебя нельзя назвать привлекательной, но ты красива, а это редкое свойство.

— В темноте не видны мои оспины, — вздохнула Ранегунда. — Незачем притворяться.

Сент-Герман погладил ее по лицу.

— Я их вижу. Темнота для меня ничего не значит.

Ранегунда, сжав губы, встала и подошла к узкому окну, где застыла, всматриваясь в посеребренную лунным светом черту горизонта, от которой к берегу мерно катились блестящие волны.

— В это трудно поверить.

— Но это действительно так.

Сент-Герман тоже поднялся со своего спартанского ложа, чтобы подойти к ней. Его свободная черная блуза без рукавов напоминала тунику. Он встал за спиной Ранегунды, поглаживая ее руки.

— Скажи, почему ты не веришь в свою красоту?

— Красива Пентакоста, — хмуро уронила она.

— Нет, лишь прелестна. Она походит на сверкающий, ароматный цветок, соки которого ядовиты. Красива ты — я знаю, что говорю. — Он положил руку ей на плечо, сдвинув в сторону косы. — Я знаю тебя, Ранегунда.

Она затрясла головой.

— Перестаньте. И постарайтесь взять в толк, что есть на деле. Сначала нас было пятеро. Потом троих прибрала черная оспа. Гизельберта она не тронула вообще, а я выжила, чтобы стать ходячим напоминанием об этой ужасной болезни.

— Черная оспа и впрямь ужасна, — тихо сказал Сент-Герман, вспоминая о тысячах и тысячах жертв так называемого «черного мора».

Катились столетия, но болезнь продолжала свирепствовать, опустошая города и деревни. Долгое, очень долгое время она казалась ему непримиримым врагом человечества, но потом — постепенно — он стал осознавать, что напасть существует сама по себе, просто многие люди восприимчивы к ней и потому погибают.

— Да? Почему же вас она не пугает? — Ранегунда резко повернулась к нему. — Ведь в моем дыхании все еще кроются заразные испарения.

— Не думаю, — очень ласково возразил Сент-Герман. — Впрочем, мне они все равно не опасны. — И прибавил, понимая, что в ней творится: — Как и тебе. Болезнь эта больше тебя не тронет.

Ранегунда перекрестилась.

— Черная оспа не щадит даже королей. Ей все подвластны.

— Но не те, кому посчастливилось ее одолеть. Они ей уже не вассалы. — Заметив в серых глазах недоверие, Сент-Герман счел нужным продолжить: — Ты для нее стала недостижимой, ручаюсь. Тело твое знает теперь, как себя защитить. А раздражающие тебя оспинки вовсе не уродливые отметины, а почетные оттиски — знаки, подтверждающие твою избранность.

— Таким, как я, не разрешается выходить замуж, — печально, но с тайным вызовом в голосе произнесла она. — Из-за заразы, какую мы в себе носим.

— И пусть, — прошептал Сент-Герман, отказываясь вступать в спор и накрывая ее руки своими.

— Сам епископ сказал, что женщины, перенесшие черную оспу, могут заразить ею своих мужей и детей. — Ранегунда отдернула руки. — Мои оспины не почетные знаки, а немые свидетельства, что я могу породить лишь смерть, но не жизнь.

— Ваш епископ — глупец, — заявил Сент-Герман, и глаза его гневно сверкнули. — Успокойся, мне, как и всем моим соплеменникам, не страшна никакая зараза. Но даже если бы это было не так, я все равно бы с тобой не расстался. Что бы там ни заявлял ваш епископ. Или король. Или кто-то еще.

Ранегунда не проронила ни слова, но ее состояние выдали набежавшие на глаза слезы. У него сжалось горло от жалости.

— Не отворачивайся, дорогая. Ты для меня все: жизнь, блаженство, душа.

— Вы… — Ее глаза сделались совсем жалкими. — Вы изумляете меня, Сент-Герман. Своей заботливостью, добротой, обхождением. Я не знаю, что думать. Вы относитесь ко мне так, словно я что-то значу для вас.

— Так и есть. — Сент-Герман нежно поцеловал ее в лоб. — Я с тобой связан. Это случилось, когда ты меня обнаружила. — Он заглянул ей в глаза и уточнил: — Когда в меня влилась твоя кровь.

— Да, вы уже говорили об этом, — пробормотала она, чувствуя, как глубоко проникает в нее взгляд темных глаз. В нем была и магическая притягательность, и загадка, и неодолимая сила, словно этот таинственный человек мог управлять морскими приливами, соперничая с луной. Ощутив это, Ранегунда потупилась, ее охватила дрожь. — И… насколько же прочна эта связь?

— Она нерушима.

Ее руки обвили шею Сент-Германа, а тело словно само по себе прижалось к нему — так крепко, как только это было возможно. Вся трепеща в ожидании дерзких, воспламеняющих ласк, Ранегунда изо всех сил пыталась противиться своеволию собственной плоти. Она одновременно и стыдилась себя, и была несказанно горда овладевшим ею порывом, ей хотелось и убежать от соблазна, и поддаться ему — и эта двойственность, столь несвойственная ее цельной натуре, разрывала ее существо.

Сент-Герман отозвался на шквал захлестывавших ее чувств поцелуем, отвергавшим сомнения и возжигающим страсть. Его руки сделались цепкими и не давали ей двинуться. За первым поцелуем последовал второй, более длительный, за ним — третий.

— Не вернуться ли нам в постель, госпожа? — шепнул он наконец.

— Да, — выдохнула Ранегунда и растерянно заморгала идти во мрак было сложнее, чем к опушенному лунным сиянием окну.

Но ее взяли за руку и уверенно повели через лабиринт лабораторного оборудования, а потом предупредительно откинули перед ней одеяло.

— Устраивайтесь, моя госпожа, — прошептал искуситель. — И скажите, чего бы сейчас вам хотелось? Я исполню любое ваше желание. — Он на секунду замялся. — В той, разумеется, мере, в какой мне это дано.

Она рассмеялась. Коротко, нервно.

— Не знаю, что и сказать. Делайте то, что доставит вам удовольствие, ведь вы искушеннее меня.

— Мое удовольствие напрямую связано с вашим.

Он потянулся и позволил кончикам своих пальцев пробежаться по линии ее позвоночника — от лопаток и до ложбинки внизу, затем наклонился и проделал то же губами; она задохнулась, ошеломленная упоительной новизной ощущений, и, когда он вернулся, запустила пальцы в его темные локоны. Их губы соприкоснулись, потом — языки, потом — бедра, колени, ступни, и в конце концов они стали словно бы неразрывны.

Ее груди, маленькие и высокие, заполонили его ладони, соски отвердели, потом он ласкал ее ягодицы, живот, и она стиснула зубы от нагнетаемого внутри напряжения. Почувствовав ее скованность, он вернулся к соскам, толкая их носом, пощипывая губами, зубами, пока она наконец не вздохнула — освобождение, радостно, глубоко — и не раздвинула бедра. В ее одинокую, отнюдь не изобилующую усладами жизнь, вторглось нечто дарующее утешение и тепло, и она стремилась извлечь из этого все, что возможно.

А потом к ней пришло чувство абсолютного единения с ним, завершившееся бурным каскадом восхитительных содроганий. Ранегунда, запрокинув голову, вытянулась и так лежала невероятно долгое время, трепеща, словно вибрирующая струна цитры. Ликование, ее охватившее, казалось таким беспредельным, что лишь вечность и мироздание были ему под стать.

Она поднялась на локте, бесконечно счастливая, с сияющими глазами.

— Что это было? Что? Говори.

— Только то, чего ты хотела, — спокойно ответил он, обводя пальцем линию ее губ. — Только то, что тебе изначально присуще.

Она покачала головой.

— Со мной никогда ничего подобного не бывало.

— Но это твое. И всегда было твоим, — сказал Сент-Герман. — Кровь лгать не может.

— Кровь?

Ранегунда примолкла, потом поднесла руку к шее и ощупала еле заметную ранку.

— Да, — подтвердил он. — Тебе свойственно отдавать. Это заложено в основу твоего существа. Ты наслаждаешься, когда даришь.

— Я счастлива, — сонно пробормотала она. — А остальное не важно. Если вы чувствуете то же, что я, значит, нам должно быть вместе.

Глаза ее полузакрылись, голова ткнулась в подушку, миг — и она свернулась калачиком, погружаясь в блаженное забытье.