Третьи сутки шел дождь, и все попытки возвести новые хижины в маленькой деревеньке были приостановлены. Груды бревен валялись в грязи, а крестьяне толпились вокруг костров и проклинали старых богов, наславших на них столь продолжительное ненастье. Еще более досадовали лесорубы. Дождь не нравился никому, и на перекрестке у родника была брошена связка мелких костей — знак недовольства, упрекающий тех, кто заправляет погодой. Кто-то, впрочем, положил рядом ветки боярышника и остролиста в надежде, что старые боги смягчатся, ибо новые избы нуждались в достройке, а все остальные — в ремонте. Несколько кровельщиков пытались работать, но дело не ладилось. Один из них, поскользнувшись на мокрой крыше, рухнул вниз и сломал ногу.

Обитатели крепости также пребывали в пасмурном настроении: камень стен спасал от ветра, но не от сырости, с какой не мог справиться даже жар, исходящий от дымных пылающих очагов в общем зале и в главных помещениях башен. Мужчины занимались точкой оружия или починкой кольчуг, с особенным тщанием натирая их воском. Женщины, как и всегда, пряли, ткали, чесали лен. В конюшне ветеринар осматривал лошадей; двум он назначил горячую кашицу из овса, перемешанную с горчицей и маслом, чтобы выгнать глистов, ибо бока несчастных животных неимоверно раздулись. Повара запасали на случай голодных времен говядину и оленину, щедро пересыпая мясо солью. Остатки овощей укладывали в темные погреба — на соломенные подстилки; возле жаровен сушили горох, а ячмень, пшеницу и рожь перемалывали в муку и засыпали в бочки под полками, на которых медленно доходили до зрелости молодые сыры. Одни рабы закрепляли в окнах листы пергамента, другие носили в подвалы мешки с древесным углем, третьи раскладывали перед очагами дрова, чтобы как следует просушить поленья.

Брат Эрхбог стоял на коленях в часовне и усердно молился. Истощенный двухдневным постом, он походил на мертвеца и пребывал в состоянии бездумной восторженности. Вооруженные обитатели крепости посматривали на него с опаской и трепетом, все прочие — с наигранным восхищением, не выказывая, впрочем, особенного желания ему подражать. И все же время от времени кто-нибудь приходил помолиться с ним, и тогда его рвение словно удваивалось: голос монаха делался громким, а сам он начинал с особым усердием раскачиваться взад-вперед.

— По-моему, его бьет лихорадка, — высказалась Пентакоста.

— Это от вдохновения. Господь открылся брату Эрхбогу и наделил его даром прозрения, — ответила Ранегунда. — По крайней мере, он так говорит.

Они вошли в башню, обращенную к морю, и встали у лестницы. Шумы и стуки, доносившиеся снаружи, явственно говорили, что приготовления к зиме еще далеко не завершены.

— Он сходит с ума, — упорствовала Пентакоста. — А виной тому, безусловно, Христос Непорочный, доводящий мужчин до потери рассудка. — Она окинула Ранегунду жестким, порицающим взглядом и ехидно добавила: — А также… некоторых женщин. Те тоже вдруг отрешаются от мирской суеты — такие вещи нередки. В Лоррарии, например, постоянно толкуют о них. — Красавица говорила язвительно, пытаясь задеть собеседницу: — Это совсем не похоже на то, когда женщины удаляются в обители, населенные подобными им монахинями, — тут все по-другому. Все, ибо эти отшельницы начинают жить в своей воле, подчиняясь лишь собственным правилам и уставам. Несомненно, ты слышала о таких. — Расширив глаза, Пентакоста перекрестилась. — Конечно, слышала. Об этих подвижницах, своевольных, упорных. О них судачат во всем королевстве. Буквально везде… кроме наших краев. — Она явно наслаждалась намеком на то, что крепость Лиосан страшно удалена от внешнего мира. Настолько, что в ней нет ни мало-мальски пристойного общества, ни музыкантов. В глушь эту не забредают ни менестрели, ни даже подражающие им побродяжки, разносящие любопытные сплетни. — А есть ведь еще и другие монастыри. Такие, в которых и женщины, и мужчины проживают бок о бок, работая как товарищи и вместе молясь. Говорят, там нет греха.

Ранегунда молча оглядела невестку, потом бесстрастно сказала:

— Так принято в вашей Лоррарии. Здесь, в Саксонии, женщинам не разрешается вступать в мужские монастыри. — Она помолчала и продолжила: — Кто знает, грешат ли они, обретаясь под одной кровлей с мужчинами, но возможность такая имеется и сбрасывать ее со счета нельзя. А раздельное проживание хорошо тем, что ни братьям, ни сестрам не надо растрачивать силы на борьбу с искушением.

— Так почему бы Христу Непорочному просто-напросто не оберечь от греха своих слуг?! — воскликнула Пентакоста, обнажая в улыбке великолепные зубы. — Интересно, задается ли этим вопросом мой муж?

Ранегунда понимала, что над ней опять издеваются, но не дала втянуть себя в перепалку.

— Если хочешь узнать ответ, отправляйся с нами, когда мы повезем в монастырь козлятину, и сама спроси у него, — заявила она. — Бочки будут готовы дня через три. Ты поедешь?

Она знала, что Пентакоста никуда не поедет, ибо ту ужасали густые леса, а точнее — их жуткие, беспощадные обитатели.

— Нет, — мрачно буркнула Пентакоста, облизнув пересохшие губы. — Мне нет резона появляться в монастыре, не имея возможности прикоснуться к супругу. Раз ему более мил Христос Непорочный, мне там нечего делать. — Она резко повернулась и уже стала взбегать вверх по узким ступеням, но, внезапно остановившись, оглянулась назад. — Думаешь, ты сумела меня одурачить? Не заблуждайся.

— У меня нет ни малейшего намерения дурачить тебя, Пентакоста, — отозвалась Ранегунда, ощущая приступ сильной усталости. — И никогда не было, хочешь верь, хочешь нет.

Перекрестившись в знак подтверждения искренности своих слов, она двинулась к двери, выходящей во внутренний двор.

— Тебе со мной не совладать, — заключила невестка и исчезла за лестничным поворотом.

Ранегунда с минуту стояла, хмуро глядя на то место, где только что находилась рыжеволосая бестия, потом тяжко вздохнула, понимая, что их постоянные столкновения ничего хорошего никому не сулят. Она собиралась уже толкнуть дверь и направиться в кухню, но тут за спиной ее кто-то мягко сказал:

— Она вас не понимает, и я не думаю, что вы в состоянии что-либо ей объяснить.

Ранегунда резко повернулась и стала падать, проклиная свое больное колено и тщетно цепляясь рукой за гладкую влажную стену. Конфуз, казалось, был неизбежен, но ее поддержали и с поразительной легкостью вернули в прежнее положение. Она, неожиданно оробев, закраснелась, отчего оспины на ее лице словно бы углубились, и, чтобы скрыть смущение, грубо спросила:

— О чем это вы?

— Собственно, ни о чем. А впрочем, о том, что ей чужды все ваши понятия, особенно когда речь заходит о чести, — спокойно сказал Сент-Герман. — И дело тут вовсе не в вас. Ваша невестка отнюдь не уверена, что честь как таковая вообще существует, и считает, что это всего лишь предмет, о котором все любят порассуждать. Она имеет некое представление о чувстве долга, но и его воспринимает без особого удовольствия, как, скажем, обузу.

Удостоверившись, что собеседница вновь крепко держится на ногах, Сент-Герман отступил на шаг.

Она уязвленно кивнула.

— Вы, значит, все слышали?

— Думаю, да.

Он стоял перед ней в простом, черной шерсти, камзоле и грубых лосинах. Ранегунда знала, что все это ему продали крестьянки из деревушки, те, что, отринув дурные предчувствия, польстились на чужеземное золото. Она знала также, что блузу из тонкого матового полотна ему сшили жены местных солдат, а высокие римские сапоги стачал здешний шорник. Фасон их был столь необычен, что на работу ушло много дней, и Сент-Герман, ожидая, ходил в опорках, одолженных у Ульфрида, имевшего самые маленькие ступни в гарнизоне. Неделю назад он купил старый ржавый кинжал, сам его вычистил, заточил лезвие и побрился. Чужеземец все еще выглядел изможденным, но большая часть синяков уже побледнела, а остальные приобрели цвет пергамента, не слишком заметный в полумраке башни. Постель ему была теперь не нужна, но он все равно день-деньской сидел в своей комнате, лишь изредка забираясь на башню или обследуя ее нижние помещения, а гулять выходил только в сумерках и часами кружил по просторному внутреннему двору.