Сент-Герман почтительно поклонился.

— Если пожелает герефа и если хозяин цитры не воспротивится, я непременно сделаю это, но… не сейчас.

Пентакоста нахмурилась, но овладела собой и вновь ослепительно улыбнулась.

— Я буду ждать.

Она встала и, дразняще покачивая бедрами, пошла к очагу, заслужив осуждающий взгляд брата Эрхбога. Тот стоял в самом удаленном от пламени углу помещения, выказывая тем самым свое презрение ко всему, что направлено на ублажение плоти.

— Смилуйся надо мной, Христос Непорочный, но иногда мне хочется ее удушить, — еле слышно пробормотала Ранегунда, когда Сент-Герман приблизился к ней.

— Возможно, она испытывает к вам те же чувства, — произнес Сент-Герман столь же тихо. — Берегитесь. Она не задумываясь сотрет вас в порошок, если будет уверена, что ее за то не накажут.

Ранегунда кивнула.

— Сент-Герман, — повысив голос, сказала она, окидывая взглядом собравшихся, — заверил меня, что как-нибудь еще раз порадует нас своим пением, но исполнит уже то, что одобрит брат Эрхбог.

— Великолепно, — шепнул Сент-Герман, отступая.

Вскоре он уже покидал общий зал — вместе с потянувшимся к выходу людом. На чужеземца посматривали, но никто не заговаривал с ним и не пытался подойти к нему с похвалами.

Падал снег, непрерывный, колючий. Воздух был так холоден, что дыхание обжигало гортань. Сент-Герман потуже закутался в плащ и решительно зашагал к северной башне, приминая подошвами девственно-белый покров. Он, впрочем, лежал не везде. У стены, общей для пекарни и кухонь, образовалась огромная лужа, замерзшая по краям. Сент-Герман старательно обошел ее, но, поглощенный обдумыванием того, что сказал капитан Амальрик, даже не задержал на ней взгляд. Приходилось признаться, что неприязнь большинства обитателей крепости все-таки задевала его, и возможно, он решился сегодня взять в руки цитру не столько из любви к музыке, сколько для того, чтобы хоть в самой мизерной степени растопить этот лед. Однако, кажется, так ничего и не добился. Сент-Герман удрученно вздохнул и, подходя к башне, невольно залюбовался ее очертаниями — быть может, грубыми, но в полной мере отвечающими суровости этого края. Огонь наверху был уже разведен. Кто там дежурит? Наверное, Осберн. Этот малый — настоящий сгусток непримиримости. Отмалчивается, когда к нему обращаешься, не смотрит в глаза и крестится всякий раз, как завидит.

В лаборатории было холодно: пергамент не сдерживал сквозняков. Сент-Герман остановился, чтобы подбросить в жаровню дубовую плаху. Красные язычки пламени весело заплясали на узловатых наростах. Такие наросты некогда очень ценились. Их отделяли от стволов, распиливали, шлифовали, а потом получившиеся пластины собирали в панели для внутренней облицовки жилищ очень богатых людей. Но это делали тысячу лет назад — в Риме. А здесь все, что не годится для досок, идет на дрова.

Сент-Герман подошел к одному из обвязанных веревками сундуков, открыл его, повозившись с замком, и нахмурился, хотя увиденное вовсе не обмануло его ожиданий. Он и так знал, что найдет внутри пустоту с жалкими горстками темно-бурого грунта. Из семи сундуков с карпатской землей полными оставались теперь только два. Их содержимого в лучшем случае хватит лишь на полгода. Потом его начнет мучить жажда, следом появятся приступы тошноты… О том, что с ним сделает солнце, не хотелось и думать.

Он сел на кровать и стянул с ног сапоги, затем вынул из них кожаные толстые стельки и аккуратно постучал одной о другую над стоящим рядом мешком. Убедившись, что полости стелек совсем опустели, он встал и опять направился к раскрытому сундуку, чтобы наполнить их новыми порциями защитного грунта. Когда стельки снова улеглись в сапоги, Сент-Герман удовлетворенно кивнул, снова закрыл сундук и запер замок, опечатав его печаткой со знаком солнечного затмения. Потом подтянул стул к письменному столу, сел, высыпал в крошечную ступку толику угольного порошка и растер ее в капле животного клея. Приготовив таким манером чернила, он взял из глиняного стаканчика отточенное гусиное перо и принялся за работу.

Время шло. Осберна на дежурстве успел сменить Рейнхарт, в кухнях затихли последние звуки возни, когда наконец раздался слабый стук в дверь — одновременно и неожиданный, и долгожданный.

Он быстро приотворил дверь и тут же закрыл, едва не прищемив полу плаща проскользнувшей в лабораторию гостьи.

— Что-то не так? — Ранегунда недоуменно вскинула брови.

— Ингвальт следит за мной, — пояснил Сент-Герман.

— Почему? — спросила она, обвивая его шею руками. — Зачем ему это?

— Я инородец, и этого уже достаточно. — Сент-Герман сам удивился горечи своего тона и поспешил улыбнуться: — Не беспокойтесь, за мной следят не впервые и, думаю, далеко не в последний раз, но сейчас судьба щедро вознаграждает меня за это мелкое неудобство. Я благодарен ей — и в большей степени, чем вы можете представить, за то, что вы не похожи на остальных своих соплеменников и не шарахаетесь от меня, как они.

— А я благодарна ей за то, что вы не походите на наших мужчин, — сказала, откидывая капюшон, Ранегунда. Встретив его вопросительный взгляд, она пояснила: — Иначе и вы крутились бы около Пентакосты, как маргерефа Элрих или Беренгар. Ненавижу, когда она смотрит на вас. Мне хочется крикнуть: «Это мое! Не смей трогать!»

— Но я и впрямь ваш. На все отведенное нам вышним промыслом время, — произнес он с едва уловимой печалью.

— Мой?

— Да. — Сент-Герман поцеловал ее в краешек рта. — Я ваш с тех пор, как вы вошли в мою жизнь, и до своей истинной смерти.

Она приложила палец к его губам.

— Вы все-таки иноземец. — Глаза их встретились. В серых читался упрек. — Говорить так — значит кликать беду. И потом, мне мало того, что вы мой. Мне хочется…

Она замолчала.

Сент-Герман внимательно посмотрел на нее.

— Чего? — Он догадался: — Детей? Но я уже говорил, что это для нас невозможно.

— Но вы также говорили, что кровь — это жизнь, — храбро возразила она. — Разве из этого не может что-нибудь получиться? — Глаза ее с тревогой зашарили по его вдруг замкнувшемуся лицу. — Нет? Я сказала что-то не то? Я неправильно поняла вас?

Сент-Герман секунду отсутствующим взором глядел на нее, потом словно очнулся.

— Нет-нет, никакого непонимания не было. — Он взял ее лицо в свои руки, поцеловал в глаза. — Это я плохо объяснил вам. — Мысли вихрем неслись в его голове. — Дети получаются только одним способом, Ранегунда. — Он помолчал. — Но именно к нему-то и неспособны ни люди одной со мной крови, ни я. Единожды обманув смерть, мы навсегда теряем способность… возжигать искры жизни.

— Но… люди одной с вами крови — они ведь берутся откуда-то, — запротестовала она. — Значит….

— Это мало что значит. Вы — моя кровь. А я — ваша.

— Как это? — Ранегунда наморщила лоб, потом отпрянула и спросила с тревогой: — Вы воздерживаетесь от извержения своего семени из опасения как-то мне повредить? Я права? Говорите! Мне надо знать.

— Нет, — ответил он, привлекая ее к себе. — Все не так мрачно. Но и не просто. — Он стал приглаживать завитки ее непокорных волос. — От того, чем мы занимаемся, детей не бывает.

Лицо ее омрачилось, потом просветлело. В нем засветилась надежда.

— Есть ведь другое. Великие герои совсем не всегда рождались на свет от соития. Христос Непорочный, например. Есть и другие примеры. Неужели у вас никогда не было детей? Ни от одной женщины? Никогда?

— Тех, кого любил, я одаривал только любовью, — терпеливо произнес он, расстегивая булавку, которой был сколот ее плащ. — В них и мое потомство, и моя семья.

— Но собственных детей у вас нет, — настаивала на своем Ранегунда, обескураженная услышанным. Она быстро перекрестилась. — Это, должно быть, ужасно: знать, что никто после тебя не будет носить твое имя.

Он взял ее за плечи, поглядел в глаза.

— Я уже прожил столь долго, что вы не можете и вообразить. Я был уже стар, когда Христос сошел на землю. Имя мое живет вместе со мной, тут нет причин для печали.