Она зябко поежилась, ибо утренний холод давал себя знать.

Отдышавшаяся Геновефа сунулась в дверь и воззвала:

— Герефа!

— Сейчас, Геновефа. — Ранегунда кивнула. — Обожди пять минут — и я выслушаю тебя. — Она выжидающе глянула на Дуарта. — В деревне сейчас есть лишний сыр. Отвези им мешок сыра. Добавь к нему пару корзин репы и одну из дойных коз. Для молока или на мясо — как пожелают.

— Ваш брат не порадуется такому решению, — гнул свое Дуарт. — Вы должны блюсти его честь, как и честь крепости Лиосан.

— Если мой брат сочтет, что я его подвела, пусть приедет и сам все проверит, — резко отозвалась Ранегунда. — А потом пусть покажет, как выправить положение.

Она тряхнула головой, забрасывая за спину косы.

— Сыр, репа, коза, — повторил для памяти Дуарт.

— И если у жены Дженса остался мед, отвези им и меду. Гизельберт любит мед, по крайней мере любил, — сочла нужным добавить она, вспомнив о строгости монастырского быта.

— Я скажу ему, что вы так распорядились, — произнес Дуарт со страдальческим видом.

— Конечно. Он поступил бы так же. — Ранегунда без трепета встретила взгляд старика. — Можешь не сомневаться.

Дуарт сдался и, отступая назад, поднес руку ко лбу.

— Кого взять в охрану?

Ранегунда задумалась.

— Герента, Фэксона и… и еще Северика. — Она помолчала. — Прихватите с собой алебарды и возьмите подкованных лошадей. Каких, спросишь у Сент-Германа. А мула выбери сам.

— Конечно, герефа, — ответил Дуарт и с перекошенным нервной гримасой лицом двинулся к двери.

Как только он удалился, Геновефа подступила к столу.

— Прошу простить меня за плохое известие. Я бы смолчала, но… — Она поднесла руки к лицу. — Это ужасно, ужасно.

— Что тебя ужасает? — спросила сочувственно Ранегунда.

Она уже поняла, что дело нешуточное, ибо заметила, как бледна ее гостья.

— Я видела… Я не хочу говорить, но должна. Это дурно… ох, как это дурно!

Геновефа перекрестилась и, боязливо оглянувшись на дверь, замерла.

— Ну? — Ранегунда взяла ее за плечи и легонько встряхнула. — Что ты видела? Говори.

Мгновение Геновефа молчала.

— В швейной комнате весь большой ткацкий станок опутан черными нитями с узелками, — с трудом выговорила она.

— Пентакоста? — Ранегунда вздохнула. — Что опять она натворила?

Геновефа принялась рассказывать сызнова.

— Говорю же, она зарядила ночью в челнок черную пряжу, на которой навязаны узелки.

— Ох! — Ранегунда вздохнула еще раз. — Что навлекает на нас все эти невзгоды? — Взгляд ее затуманился, но через миг прояснился. — Возьми себе в помощь Хрозию, и не отходите от Пентакосты весь день. К вечеру я подыщу в деревне кого-нибудь, кто последит за ней ночью. — Глаза ее остановились на мутно просвечивающем окне. — Хотя такой снег не для прогулок. — Она вдруг подумала о потайном ходе и содрогнулась. — Особенно дальних.

— Хрозию? Хорошо, — кивнула Геновефа. — А Винольду?

Ранегунда мотнула головой.

— Нет. Пентакоста берет у нее травы. Попроси Джусту побыть с тобой, когда Хрозия отлучится. Всем нужно присматривать за детьми. — Она свела пальцы рук, потом развела их. — Докладывайте мне обо всем, что она станет делать. А в швейную я загляну без тебя.

Геновефа благодарно перекрестилась.

— Какую из деревенских женщин вы хотите просить за ней последить?

— Возможно, Оситу. Она здесь недавно и не дрожит перед Пентакостой, как вы.

— Многие знают, чем она занимается по ночам, — быстро произнесла Геновефа. — И Джуста, и Хрозия, и другие.

— Или полагают, что знают, — уточнила Ранегунда. — Я, например, не видела, чтобы Пентакоста летала, как птица. И другие, думаю, тоже.

Она укутала плечи подбитым мехом плащом и заколола его большой римской булавкой. Металл был на ощупь приятен. И, может быть, лишь потому, что эту вещицу отковал для нее Сент-Герман.

— Но она ведь как-то выходит из крепости, — округлила глаза Геновефа. — Наверняка с помощью каких-нибудь заклинаний.

— Вот ты бы и разобралась с этим.

В голосе Ранегунды слышалось раздражение, но сердилась она не на служанку, а на Гизельберта, так и не сказавшего ей, где находится потайной лаз. Поначалу она думала, что его скрытность питает все то же дурацкое недоверие к ее выдержке, но постепенно уверилась, что причина молчания — растущее день ото дня отчуждение и застарелая неприязнь.

— Она ничего такого не говорит, — сказала жалобно Геновефа. — Я даже прислушиваюсь к тому, что она напевает, но в ее песнях нельзя ничего разобрать.

Ранегунда поморщилась.

— Ну разумеется. Она для этого слишком умна. Но ты все же не расслабляйся, авось что-нибудь и узнаешь. — Она озабоченно сдвинула брови. — А я после швейной дойду до деревни. И заодно поговорю с лесорубами. Зима уже близится, а у нас еще нет стольких бревен, сколько надобно королю.

Геновефа поежилась.

— И как они не боятся выбираться за частокол? Когда в лесу лежит снег, разбойников и волков становится больше.

— Не становится, — возразила Ранегунда. — Просто зимой они голодны, вот и все.

— Не хотела бы я выйти замуж за лесоруба. — Служанка зарделась. — А если вышла бы, ни за что не пускала бы мужа за частокол.

Ранегунда ничего не сказала на эту глупость и пошла по лестнице вниз. Дурочку, кажется, удалось успокоить. Но как успокоить себя? Пентакоста все более распоясывается, чувствуя свою безнаказанность: ведь за ней стоит Гизельберт. Пусть он монах, но жену свою ценит более, чем сестру, и, если дело зайдет далеко, без сомнения, примет сторону первой. Не хочется идти против его воли, но, похоже, придется, или Пентакоста играючи втянет крепость в беду.

Дойдя до нижнего этажа, она так продрогла, что решила отдать приказ оставлять в помещениях на ночь жаровни, и, отворяя дверь, задохнулась от ветра, ударившего в лицо. Хотелось есть. В общем зале уже завтракали, но Ранегунда прошла мимо. Надо было сначала осмотреть швейную, пока та пуста. А затем разыскать Сент-Германа — пусть скажет, что думает по поводу того, что она там обнаружит.

На ступенях второго уровня ее встретил Ингвальт.

— Хозяин еще не встал, — проворчал неприязненно он.

— Пусть спит, он может делать что хочет, — ответила Ранегунда. — Я иду не к нему, а наверх.

Ингвальт нахмурился.

— Вы там уже были. Я слышал, как работал станок.

— Думай, что говоришь, — грубо отозвалась Ранегунда. — Я не работница. Или тебе это не известно? Если в швейной кто-то и был, то уж определенно не я.

— Вы герефа, — произнес он с нотками непонятного осуждения. — Кто еще может таскаться тут по ночам?

Будь на месте Ингвальта кто-то другой, он тут же вылетел бы за крепостные ворота. Но слуга сына Пранца получил лишь короткую отповедь:

— Прикуси свой язык. Ты пожалеешь, если примешься распускать обо мне небылицы. Надеюсь, ты понял меня?

— Да, герефа, — сказал Ингвальт, склоняя нехотя голову. И добавил: — Я не глупец.

Ранегунда, кипя от гнева, поднялась в швейную и, чтобы успокоиться, прислонилась к стене. Но ярость в ней не ослабевала а нарастала, и дерзость Ингвальта была повинна в том лишь частично. Борясь с собой, она заскрипела зубами, топнула ногой и, чтобы не потерять равновесия, ухватилась за ткацкий станок.

— Ранегунда, — окликнул ее чей-то голос.

Она обернулась.

— Сент-Герман? Я не слышала, как вы вошли.

— Вас занимало другое, — сказал Сент-Герман и прибавил: — Смею думать, что Пентакоста. Она провела здесь всю ночь.

— Геновефа сказала мне то же. — Ранегунда поразилась тому, как напряженно звучит ее голос.

Сент-Герман прошел дальше и указал на светильники:

— Они все горят. Она что-то напевала, но что — я не разобрал.

— Пустая трата масла, — сказала Ранегунда. — Это помещение предназначено только для женщин. Вам не подобает тут быть.

— Ухожу. — Он направился к двери.

Ее охватила обида.

— Вижу, вы рады поскорее избавиться от меня.

— Нет, — был ответ. — И вы это знаете. Просто сейчас вы встревожены и, чтобы я этого не заметил, гоните меня прочь.