— С этого лета, — поспешно откликнулась Геновефа. — В прошлые годы ничего подобного не случалось, а в нынешнем… уже в третий раз.

— В третий… — повторил Сент-Герман. Он понял, что кровотечения бывали и раньше, но их удавалось скрывать. — Скажите, в жару и особенно во время уборочной болит ли у вас голова?

— Бывает, — ответила Геновефа и быстро прибавила: — Но кровь при этом не идет. Такая кровь в пору уборочной может нанести урожаю урон.

— М-да, — покачал головой Сент-Герман. — Скорее здоровью. Вашему, разумеется. Но дело можно поправить. Ваше недомогание вызывается нездоровым приливом крови к лицу. Снадобье, что я вам предложил, позволяет умерить этот приток… к вашей, естественно, пользе.

Геновефа с вызовом вздернула подбородок.

— Кровотечение — это предвестие свыше. Именно от него лицо у меня краснеет и болит голова. Ваше снадобье ничего не изменит.

— Значит, — спросили ее с легкой долей усталости, — жара ни при чем? Вы спокойно ее переносите, а совпадения духоты с вашими болями только случайны?

— Да. — Геновефа энергично кивнула. — Правда, в сильный зной меня всегда чуть подташнивает, — неохотно призналась она и тут же перекрестилась, предварительно переместив в левую руку липкий от крови лоскут. — Но уборочная не имеет к этому ни малейшего отношения. Старые боги больше не занимаются урожаями, да и раньше не причиняли им вреда. Кроме того, нынче рожь уродилась более твердой. А зерна пшеницы на ощупь напоминают фасоль.

Сент-Герман, моментально насторожившись, пристально посмотрел на нее.

— Рожь уродилась твердой? О чем это вы?

— Только о том, что сказала. Жены крестьян, когда мололи муку для Христовых хлебцев, жаловались, что им трудно проворачивать жернова. Да и монахи из Святого Креста сетовали на то же. Сама я зерно, разумеется, не видала, ибо оно хорошо охраняется. — Геновефа вдруг улыбнулась, оказывая тем самым некоторое доверие своему собеседнику. — Но сегодняшнее кровотечение никак не связано с урожаем. Сбор был отменно хорош.

«Хорош-то хорош, однако такое зерно могло оказаться бичом для людей, а отнюдь не подспорьем», — вздохнул про себя Сент-Герман, но вслух ничего не сказал, не желая усиливать страхи недужной.

— И все же вам следует обезопасить себя… хотя бы до окончания лета, — заметил сочувственно он. — У меня есть нечто такое, что, думаю, смогло бы избавить вас от дурных ощущений. Скажем, на месяц… А то и дольше… пока не уймется жара.

— Что же это? — с подозрением спросила она.

Он пустился в терпеливые объяснения, стараясь пользоваться понятиями, известными ей.

— Другая настойка. Она полезна для тех, кого раздражают жидкости, растворенные в воздухе. Вы говорите, что вас они не тревожат, и это прекрасно, однако было бы благоразумнее все-таки защититься от них. Хотя бы на случай таких вот внезапных кровотечений. Чтобы иметь уверенность, что жидкость телесная не пострадает от заполняющих мир испарений, как и от всяческих насекомых и мух. — Видя, что эти резоны Геновефу не убеждают, Сент-Герман решился еще на один — довольно рискованный — довод: — Говорят, Дева Мария этим же средством омывала израненный терниями лоб Иисуса Христа.

Его самого покоробила фальшь собственных слов, но Геновефа вдруг встрепенулась.

— Это правда? — спросила она.

— Разумеется, — отважно солгал Сент-Герман.

— Если все так, как вы говорите, значит, в настойке содержится что-либо освященное. Или я не права?

— Она целительна, медхен, и это в ней главное, — доброжелательно уточнил Сент-Герман.

— Но разве не в святости заключена величайшая целебная сила? — возразили ему.

Ответом был неохотный кивок.

— Многие, очень многие полагают, что это именно так.

— А вы? — спросила, нахмурившись, Геновефа и, не ожидая ответа, продолжила: — Где вы научились всему?

— В Египте, — ответил он, на этот раз не кривя душой.

— Говорят, маленького Иисуса Христа увезли туда, чтобы спрятать.

— Да, говорят. В Александрию — в город, сбегающий к морю. — Сент-Герман вынул из ящика небольшой пузырек. — Вот, возьмите. Принимайте с утра по две капли, с медом или с водой — все равно. Если жара будет вас все-таки донимать, растворите в воде еще каплю, но выпейте после полудня, не раньше. Помните, что три капли в день — это норма. Если выпьете больше, наступит слабость, закружится голова.

— Значит, это яд? — спросила обеспокоенно Геновефа и попыталась вернуть чужеземцу флакон.

— Нет-нет. — Сент-Герман вскинул вверх руки. — Но это очень сильное средство, и слишком большая доза его может нарушить равновесие жидкостей в теле. — Процесс описан достаточно верно, мысленно похвалил он себя.

— Ладно, — нерешительно произнесла служанка.

Сент-Герман, заметив ее колебания, счел необходимым добавить:

— Именно так справляются с духотой египтяне. А в их стране солнце гораздо горячее, чем здесь. Они также облачаются в просторные одеяния, чтобы умалить вред, который могут причинить солнечные лучи.

— И вы все это видели собственными глазами? — с благоговейным восторгом спросили его.

— Да, видел. Там очень сухо, земля трескается, выгорает. Скалы раскалены настолько, что обитать в них могут лишь ящерицы, змеи и скорпионы. Говорят, они стерегут гробницы с несметными сокровищами, но так это или не так — проверить нельзя. Пустыня выпьет влагу из всякого, кто попытается проникнуть в ее пределы, и люди селятся на берегах огромной реки. Она называется Нил и орошает угодья с плодороднейшей почвой. Богатство с бесплодием соседствуют в этой стране, как нигде. — Он улыбнулся, окинув женщину ободряющим взглядом. — Храм, где меня обучали искусству врачевания, находился в городе, окруженном полями.

— Значит, вы египтянин, — произнесла Геновефа, весьма довольная собственной проницательностью.

— Нет, — покачал головой Сент-Герман. — Это не так. Но я прожил там много лет.

«Точнее, не лет, а столетий», — добавил он мысленно.

— Ох! — Геновефа взглянула на пузырек. — Я, пожалуй, воспользуюсь этим средством и, если недомогания прекратятся, попрошу вас снабжать меня им.

— Почту за честь, — откликнулся Сент-Герман.

— Благодарю, — поклонилась ему Геновефа, потом отняла от лица мокрый комок ткани и с удивлением ощупала нос. — Кровотечения нет! — объявила она. — Оно прекратилось!

— На какое-то время, — пояснил Сент-Герман. — Но цвет лица еще слишком ярок, а жара все свирепствует. Побудьте здесь, в тишине, чтобы кровь успокоилась. — Он знал, что сказанного недостаточно, и потому поспешил прибавить: — Я уйду, а вы сможете без помех, в одиночестве вознести благодарность Христу.

Геновефа перекрестилась и крепче сжала флакон.

— Да, это было бы благоразумно. Но мне причитается Христов хлебец, и я должна поскорей его получить.

С этими словами она сделала несколько нерешительных шагов к выходу, словно бы сомневаясь, что ее выпустят на свободу, после чего стремглав кинулась к двери и убежала, даже не попытавшись закрыть ее за собой.

Сент-Герман тоже не стал закрывать дверь: в помещении вообще было душно, а конец дня обещал стать особенно жарким. Он решил произвести осмотр тех немногих вещей, которыми обладал, — малой горстки в сравнении с тем, что поглотила морская пучина.

«Утраты, конечно, значительны, но, если припомнить, тебе приходилось переживать кое-что и похуже, — подбодрил он себя. — В Египте ты был презренным рабом, все видели в тебе демона, и все же в конце концов стали почитать, как самого Имхотепа. Пятьсот лет назад ты ночь пролежал нагим на снегу среди многих замученных гуннами пленных, но поутру, обманув бдительность стражей, сбежал. Ты сбежал от своих поработителей и в Тунисе, чтобы, вернувшись, их наголову разгромить. И твоя вилла в Риме пока что целехонька, хотя время — увы! — от очень многого не оставило камня на камне».

Внезапно со стороны общего зала послышался шум, и на плац выскочил пошатывающийся человек, размахивавший окровавленными руками.

— Полчища! Дьяволы! — истошно вскрикнул несчастный и грянулся оземь, продолжая кричать.