— Конечно. Я о них позабочусь.

Они помолчали.

— Вы действительно сын короля? — спросила вдруг Ранегунда.

— Да, это так.

— И вам было тридцать два года, когда враги завоевали вашу страну?

— Да. Тридцать два.

— Но… отец ваш был еще жив?

— Да, — кивнул Сент-Герман. — Мои соплеменники живут долго.

«Те, кто вкусил кровь нашего божества», — добавил мысленно он.

Решаясь на новый вопрос, она неприметно вздохнула.

— В таком случае, сколько же лет вам теперь? У вас нет проседи в волосах и целы все зубы.

— Я много старше, чем выгляжу, — был ответ.

Она сжала губы.

Сент-Герман тряхнул головой.

— У вас нет причин для обид, Ранегунда. — Он потянулся и отвел с ее лица длинный льняной завиток. — Если я скажу вам, сколько мне лет, вы, боюсь, не поверите.

«А если поверите, ужаснетесь», — едва не сорвалось с его языка.

Что-то в темных глазах заставило Ранегунду потупиться. Она молча пошла к монастырской стене, потом отбросила цветок в сторону и вернулась.

— А зачем вы выпрашиваете у поваров заплесневевшие корки?

Эта тема была сравнительно безопасной, и Сент-Герман, не задумываясь, ответил:

— Они входят в состав снадобий, какие я изготавливаю.

— Заплесневевший хлеб? Что в нем полезного?

— Плесень, — прозвучало в ответ. — Она обладает чудодейственной силой и помогла исцелить ваших раненых. Но если вас это коробит…

— Нет, отчего же. Раз люди здоровы, пусть все идет, как идет.

Последовало молчание. Потом Ранегунда покосилась на ворота обители и процедила сквозь зубы:

— Эти монахи… Всякий раз они тянут время. И чем дальше, тем дольше. Я, видимо, им ненавистна. Боюсь, что однажды Гизельберт вообще не придет. С моей стороны, конечно же, слабость — проявлять подобное нетерпение, но…

— Это слабость с его стороны, если он заставляет вас ждать, — возразил Сент-Герман.

Она внимательно оглядела его.

— Вас что-то гложет?

— Почему вы так считаете? — Сент-Герман был искренне удивлен.

— Потому что вы… вы…

Нужные слова не подыскивались, и Ранегунда махнула рукой. Спустя миг она уже шагала к открытым воротам обители, где ее ожидал Гизельберт. Он стоял, зябко пряча руки в рукава рясы, и отвел глаза в сторону, когда сестра вздернула юбку.

— Не подобает тебе теперь делать так.

— Лишь потому, что ты стал монахом? — откликнулась Ранегунда. — Но ты также все еще брат мой и командир. — Она вгляделась, и он показался ей более изможденным, чем прошлой осенью. — Как тебе тут, Гизельберт?

— Сейчас получше, — сказал Гизельберт, подходя вплотную к границе светского мира, выложенной из белых камней. — Господь испытывал меня всю эту зиму. — Он перекрестился. — Меня лихорадило недели подряд. И только молитвы моих братьев и Христос Непорочный поддерживали мои силы.

Сознавая, что поступает неподобающе, Ранегунда все же вытянула вперед руку и быстро погладила его по плечу.

— А теперь? — спросила она. — Теперь ты здоров?

— Поправляюсь, благодаря Господу, — сказал Гизельберт. — Я страдал за мои прегрешения, но ныне вознагражден. — Серые глаза его возбужденно блеснули. — Я чувствовал приближение лихорадки, но не поберегся и потому болел много дольше, чем остальные.

— А… сколько было их… остальных? — Ранегунда с внутренним трепетом задала этот вопрос, зная, что устав обители запрещает монахам обсуждать ее внутренние дела с кем-либо из внешнего мира.

— Без меня девять братьев, — сказал Гизельберт. — Ранние холода ослабили многих. — Он раздраженно дернул плечом. — Все мы находимся в воле Христовой. Нам не дано постичь Его мудрость. Скажи лучше, что принесла зима крепости Лиосан?

Она приосанилась, ибо вопрос того требовал, и принялась обстоятельно отвечать:

— К сожалению, должна сообщить тебе, что мы потеряли двоих мужчин, трех женщин, троих детей, двух лошадей, козу и овцу. Коза и овца были украдены лесными разбойниками, позже напавшими на крепость и на деревню. Мы отразили атаку, но двоим нашим не повезло. Зато повезло раненым, для которых все тоже могло кончиться скверно. Им оказал помощь иноземец, осенью найденный нами на берегу. Без него трое наверняка бы не выжили, ибо их раны начали загнивать.

— Мы будем молиться за души умерших, — сказал Гизельберт, складывая ладони.

«Его в большей степени заботят мертвые, чем живые», — подумала с удивлением Ранегунда, но все же решила продолжить отчет:

— Мы не голодали, однако припасы наши весьма истощились. Пополнить их нечем, ибо козы и овцы не дали большого приплода. — Она деликатно кашлянула. — И мы рубим лес для нужд короля. Эта работа отнимает у нас много времени, а ведь сейчас время сева. Все много трудятся, выбиваясь из сил…

— Хорошо, что все трудятся, ведь труд есть часть служения Господу, — перебил ее Гизельберт и, чуть помолчав, спросил: — А что Пентакоста? Служит ли она примером для всех?

— Да. Несомненно, — ответила с невольной язвительностью Ранегунда. — Но не слишком похвальным. Вот уж два дня, как ее занимает наш знатный гость по имени Беренгар. Он сын Пранца Балдуина, намерен прожить у нас с месяц и платит золотом за радушный прием.

Гизельберт помрачнел.

— Ты намекаешь, что он приехал с ней повидаться?

— Он представился ее давним знакомым. Я поместила его в северной башне, на том уровне, что под сигнальным огнем. В той же башне живет иноземец и расположены два караульных поста. Так что наш гость всегда под присмотром. — Она вдруг вспыхнула и сердито сказала: — А что еще я могла? Сын такого отца…

— Должен быть принят со всевозможной учтивостью. Надменность или невежливость в этом случае опозорит наш род. — Брат сурово взглянул на сестру. — Что еще сделано?

— Ничего. Что тут можно поделать? Хорошо и то, что они лишены возможности где-нибудь запереться наедине.

Ранегунда с недоумением взглянула на брата. Он обязан найти какой-нибудь выход из положения, а не хмуриться и расспрашивать, что да как.

— Не позволяй ей зайти за черту, — изрек после паузы Гизельберт. — Мне пришлось утопить одну жену и не хотелось бы утопить и другую. — Его голос сделался странно скрипучим, а лицо все более походило на маску прислужника старых богов. — Будь с гостем любезна и не допускай нежелательных слухов.

— Как я могу это сделать? — воскликнула Ранегунда, опешив. — Я и так разрываюсь на части. Что ты несешь, Гизельберт! Есть вещи, какие можешь решить только ты. Возьмись же за это!

Брат, ничего не ответив, отступил на два шага от белой границы, потом с отсутствующим лицом произнес:

— Расскажешь мне обо всем через месяц. А до того не смей здесь появляться. Ты прервала мои размышления о Христе Непорочном, и теперь мне придется долгое время восстанавливать нарушенную тобой связь. Если вздумаешь приехать раньше, знай: братья-привратники даже не выслушают тебя.

— Но, Гизельберт, есть и другие дела, которые ждут обсуждения! — вскричала ошеломленная Ранегунда, не веря ушам.

— Постарайся справиться с ними сама, ты ведь герефа. Я не могу позволить мирскому вторгаться в обитель через меня.

Гизельберт повернулся и исчез за углом ближайшего бревенчатого строения.

Ранегунда молча смотрела ему вслед. Он даже не спросил, кто убит, и не поинтересовался деталями схватки. Она не смогла узнать его мнение о повышении Амальрика и о том, можно ли прекратить рубку леса на время сева. Он не дал ей возможности рассказать ему о Сент-Германе и о его заманчивых предложениях… хотя бы о том, что касается пчел. Но… Вдруг брат опомнится? Вдруг он вернется? Она все стояла, а Гизельберт все не шел. В проеме ворот сновали другие монахи.

Через какое-то время Ранегунда вздохнула, перекрестилась и отошла от монастыря Святого Креста.

Сент-Герман сидел на траве, но встал, как только Ранегунда приблизилась.

— Лошади напились, герефа, — доложил он по-солдатски.

— В таком случае, подтяните подпруги, — приказала она, беря своего мышастого под уздцы.