Эстасия уже собиралась встать и вдруг ощутила, что чьи-то руки коснулись ее обнаженных плеч. Сдавленный стон вырвался из ее горла и перешел во вздох вожделения. Донна медленно повернулась и очутилась в объятиях гостя.

— Франческо, — прошептала она, прижимаясь к нему всем телом. — Ох, как ты меня напугал. — Томные нотки в голосе женщины утверждали обратное.

— В самом деле? — Ракоци прикоснулся к ее подбородку. — Ну, ты все еще боишься меня?

Она, возбужденно хихикнув, встала.

— Нет. Конечно же нет! — Эстасия отшвырнула в сторону пеньюар. — Но я изголодалась, Франческо. Мы не виделись одиннадцать дней. — Пальцы ее пробежались по его черному свободному одеянию — Я слишком много ночей провела в своем собственном обществе. Отбери меня у меня же. Сейчас же, скорей! — Эстасия отступила на шаг и приподняла ладонями свои тяжелые груди. — Видишь? Я надушила их для тебя. Они очень нежны. — Она соблазнительно изогнулась. — Скажи, что любишь меня. Скажи, что я самая желанная женщина в мире!

Он приглушенно засмеялся.

— Ты сама уже все сказала. Могу лишь добавить, что твоя кожа нежнее и ароматнее самых изысканных притираний Востока. Еще скажу, что пришел я к тебе как истомленный жаждой путник и не уйду, пока досыта не напьюсь!

Лицо Эстасии вспыхнуло. Слова его целиком совпадали со стихами Лоренцо. Возможно, он их тоже читал. Свет свечей словно бы позолотил обнаженное тело красавицы, дыхание ее участилось.

— Франческо!

Он подхватил ее на руки, ощущая желанную тяжесть трепещущей от вожделения плоти. Эстасия изнемогала, голова ее запрокинулась, соски отвердели. «Скорей, — бормотала она, — ну же, скорей!» Легким движением он отвернул покрывало, ножки постели скрипнули, зашуршал балдахин.

— Ко мне! Скорей! Ближе! Еще ближе! — Карие глаза женщины потемнели от нарастающей страсти. — Ну же, Франческо! Я вся горю!

Но он не спешил.

— Тише, Эстасия, тише!

Он успокаивал, а руки творили иное. Сильные гибкие пальцы его уже затевали игру и то нежно, то дерзко исследовали каждую пядь ее тела — грудь, губы, глаза, бедра, — забираясь во все ложбинки и впадины и все смелее проталкиваясь к мягким складкам в паху.

Эстасия застонала, сладостное напряжение в ней все росло и росло, а пальцы не унимались. Они уже завладели укромной расщелиной и с бесцеремонностью завоевателей проникали во все ее уголки. Она попыталась оттолкнуть эти властные руки, чтобы продлить мгновения сладостной неги, но опоздала — что-то внутри ее словно бы сжалось, а потом разлетелось в разные стороны. Взрыв завершился серией сильных экстатических спазмов, вечность спустя перешедших в затухающие содрогания.

Она приподнялась на локте и вздохнула. Зверь не насытился, но первый голод был утолен. Губы женщины изогнулись в капризной усмешке.

— Ты еще возьмешь меня так, до того как уйдешь?

Ее ноготки пробежались по твердому подбородку ночного гостя.

— Ты этого хочешь?

Он ничем не выдал своего недовольства. Бедняжка. Ей приходится нелегко. Раз от раза Эстасия делается все неуемнее. Толкает ее на это страх перед одиночеством, но она этого не сознает. И не понимает, что плотское наслаждение вовсе не лечит душевные раны.

— Да! Да! Я хочу! Я хочу, чтобы ты делал это еще, еще и еще, пока от меня совсем ничего не останется.

Она подтянула к себе подушку.

— Скажи, что сделаешь это.

Властная нотка в ее голосе насторожила его.

— Может быть. А сейчас спи, Эстасия!

— Поклянись, что не уйдешь, пока я сплю! — Она схватила его за руку.

— Ну-ну, дорогая, — мягко проговорил он, высвобождаясь, — мы ведь в самом начале условились, что ты не будешь мной помыкать. Если тебе нужен слуга, ты должна найти кого-то еще.

Эстасия замолчала. В глазах ее засветился страх.

— Но ты ведь хочешь меня? Ты хочешь?

— Ну разумеется. Мы оба друг друга хотим. Твое вдовство дает тебе больше свободы, нежели незамужней барышне или матроне. И потому я навещаю тебя.

Голос его звучал очень ровно.

— Ты так говоришь, будто речь идет о благотворительном акте.

— Необходимом для нас обоих, беллина,[20] — ответил он, неожиданно развеселившись. — Мне приятно тебя обнимать. Я утоляю твой голод, ты — мой, кому от этого плохо? Мы не делаем ничего предосудительного. Никто не считает, что вдов твоих лет следует ограждать от мужчин.

— В Парме так почему-то считали, — мрачно произнесла она, припоминая бесчисленные скандалы, которые закатывали ей родственники покойного мужа.

— Но ты сейчас во Флоренции, — напомнил он. — Здесь к подобным вещам относятся с пониманием, разве не так?

Равнодушие, с каким это было сказано, испугало ее.

— Ты говорил, что нуждаешься во мне, — упрекнула она. — И очень часто. Еще до того, как мы стали встречаться. И наверное, лишь для того, чтобы меня обольстить.

— А разве ты во мне не нуждаешься? — Движимый острой жалостью, он повернулся и нежно коснулся ее лица. — Ну же! Не хмурься, Эстасия. Мне неприятно видеть тебя такой.

Он не прибавил, что хмурость старит ее. Женщинам нельзя говорить подобные вещи. Впрочем, они и сами все понимают. И постоянно борются с возрастом, давая волю страстям. И делаются опасными, когда сознают, что ими пренебрегают.

Щеки Эстасии запылали, она заносчиво вздернула подбородок:

— Очень жестоко с твоей стороны говорить мне все это. У меня появляется большое желание отказать тебе в новом свидании. Что ты тогда будешь делать, Франческо? Куда ты пойдешь?

Подобного обращения с собой Ракоци не терпел. Глаза его сделались ледяными.

— Посмотрим, — сказал он, вставая.

Она мгновенно соскочила с постели.

— Нет! Ты не можешь уйти!

— Посмотрим.

Она вцепилась в его руку.

— Ты не так меня понял! Я не хотела тебя обидеть! Франческо, постой…

Ракоци повернулся к ней, но лицо его не смягчилось.

— Так что же, Эстасия? Не трать попусту время. Решай, остаться мне или уйти.

— Останься! Конечно останься!

Дыхание ее стало прерывистым, она повалилась на ложе и потянула его за собой.

— Прости, Франческо. Докажи, что прощаешь меня!

Ему не хотелось ее мучить. Эстасия вновь изнывала от вожделения. Руку его обхватили горячие бедра и превратились в трепещущие тиски. Он наклонился и в знак примирения подарил ей долгий чувственный поцелуй.

— Так-то лучше, — шепнула она, запуская руку в его короткие волосы и перебирая жесткие завитки. — Как я люблю их! Они пахнут сандалом.

Он передвинулся ниже, покрывая поцелуями ее горло и груди, потом осторожно прикусил зубами сосок. Нежная плоть тут же сделалась твердой. Эстасия застонала, задвигала бедрами и вздохнула. Тихо, украдкой, но Ракоци уловил этот вздох.

— В чем дело? — спросил он, прерывая ласки.

Эстасия наморщила носик.

— Все замечательно. — Она прижала его голову к своему горячему телу. — Сделай мне так еще, дорогой!

Ракоци отстранился.

— Что-то все-таки тебя беспокоит. Я ведь не похож на твоих прежних любовников, а? Возможно, тебе мало меня?

В его словах не было горечи или упрека, он просто хотел знать, так это или не так.

— Не надо стыдиться, мы ведь не дети, беллина. Скажи откровенно, я плохо ласкаю тебя?

Внезапно она смутилась.

— Нет-нет. Ты даешь мне гораздо больше, чем те, что были со мной. Правда-правда, Франческо! Ты самый нежный, самый невероятный и восхитительный, но…

— Но? — мягко переспросил он.

Она собралась с духом и выпалила:

— Франческо, ты — евнух?

Отклик любовника немало ее озадачил. Ракоци рассмеялся. Искорки неподдельной веселости замелькали в его темных глазах.

— Нет, Эстасия, я не евнух. Ты же сама видишь, как я жажду тебя!

— Но эта жажда не объясняет другого, — возразила она. — Ты никогда не… не…

— Не вторгался в тебя? — спокойно подсказал он и шевельнул кистью. — Вот так? А еще так?

— Да… ох!., не вторгался. Я никогда не… Ох, подожди!