— Вы правы. Этого не хватит. Все еще нет. Но есть кое-что, что женщина может… — Она приостановилась, затем в ее голосе прозвучала медленно крепнущая решимость. — Женщина может кое-что предпринять.
— Поверьте. И слышать об этом не хочу.
Николь понимающе ему улыбнулась.
— Ну уж нет! Я вижу, к чему вы клоните. Об этом, Гай, не может быть и речи. — Она положила его утешающую руку ему на бедро и отвернулась к окну. — Простите, дорогой вы мой человек. Нет и нет. Я никак не могу вам позволить ссудить меня такими деньжищами.
Было семь часов, когда Гай вернулся в свой карточный домик, где любовь опять заставила его прыгать через ступеньки.
В это невозможно было поверить, но Мармадюк спокойно восседал на коленях у Кита, причем приземистое его тельце наполовину было укрыто поднятым таблоидом — и пеленой табачного дыма, расстилавшейся на уровне бедер. Гаю, когда он влетел туда и тут же распахнул оба окна в дождь, оставалось только надеяться, что его действия не показались слишком уж подчеркнутыми или осуждающими. Утверждая, что Мармадюк вел себя как нельзя лучше, что он чистое золото, Кит охотно согласился сохранить анонимность своего визита и незамедлительно убрался восвояси — за несколько минут до того, как вернулись Хоуп с Динком. Это дало Гаю возможность проветрить комнату (он повсюду размахивал полотенцем, а Мармадюк тем временем вонзал челюсти ему в икры), а также выкорчевать шесть или семь бычков, которые Кит втиснул в щель какой-то искалеченной игрушки. Затем карточный домик был перетасован.
Хоуп поднялась наверх, а Гай, уступая ее нетерпеливому требованию, взял Мармадюка и спустился вниз. На кухне была Лиззибу. И Динк Хеклер пребывал там же. Седьмая ракетка Южной Африки сидела за столом в теннисном одеянии, от которого валил пар; он, как обычно, занят был тем, что беззастенчиво обследовал различные участки своих рук и ног; возможно (подумалось Гаю), его внимание привлекала их невероятная волосистость. Согревая для орущего Мармадюка его ежеполучасную бутылочку молока, Гай слышал и другие вопли, которые доносились сверху, — обмен безрассудными, все более громкими упреками, увенчавшимися наконец кратким хлопком парадной двери. После этого Хоуп, перепрыгивая через ступеньки, спустилась вниз, разгоряченная и блистательная после тенниса и своего последнего домашнего достижения: увольнения Дорис.
— Она украла мои сережки. Лежали прямо там, на туалетном столике, — заявила Хоуп.
— Дерьмоед, — сказал Мармадюк.
— Могу я принять душ? — сказал Динк.
— Которые? — сказал Гай.
— Так, дешевка. Иначе я заставила бы ее раздеться донага и обыскала с ног до головы, — сказала Хоуп.
— Дерьмоед, — сказал Мармадюк.
— Ты слышишь? Это все Дорис. Научила его новым ругательствам, — сказала Хоуп.
— Обними-ка тетю… Ох, — сказала Лиззибу.
— Могу я принять душ? — сказал Динк.
— Разве не удивительно, что он всегда ударяет точнехонько по соску?.. И вообще, какой был смысл ее держать, если она такая жирная, что не может даже ходить? — сказала Хоуп.
— Пердун, — сказал Мармадюк.
— Ты только послушай его! Я имею в виду его грудную клетку. Знаю, знаю: это Дорис курила у него в детской. Ему нужен ингалятор, — сказала Хоуп.
— «Интал» или «Вентолин»? — сказал Гай.
— Я помогу его подержать, — сказала Лиззибу.
— Ни в коем разе, — сказал Мармадюк.
— Могу я принять душ? — сказал Динк.
В кухне было большое зеркало, а в зеркале — большая кухня, и Гай время от времени втайне поглядывал на себя, выпадающего из этого оживленного зазеркального мира. Фигуры сновали в нем туда и сюда; Динк Хеклер со своим единственным безнадежно повторяемым вопросом был одиноким островком спокойствия. Гай медленно обследовал языком свои губы: теперь он едва-едва замечал припухлость в том месте, куда боднул его Мармадюк. Сегодня, решил он, надо будет воздержаться от чистки зубов. Это соприкосновение губ (я весь теперь в нем), эти мгновения, когда их лица вошли в одно и то же силовое поле, а затем замкнулись в нем. Кое-кто полагает, будто только потому, что человек работает в Сити, деньги валяются вокруг него огромными кипами. Он не замечал никаких изменений в показаниях своего персонального угломера, но их губы определенно сближались. Она, конечно, совершенно невинная, совершенно зеленая — и в том, что касается денег, и во всем остальном. Глаза ее закрывались, легонько-легонько подрагивая. Лучше всего будет взять боны — на это уйдет от одного до трех дней. И где-то в губах ее тоже угадывалась неуловимая дрожь. Утром нужно поговорить с Ричардом. Когда это произошло, за ее зубами он ощущал присутствие языка, шевелящегося и сжимающегося, как раненая птица.
— Вы только посмотрите на эту жертву анорексии[62]!
Гай рассмеялся. Оказалось, он непрестанно набивал себе рот едой: кусок сыра, ломоть ветчины, разрезанный пополам помидор.
— Знаю. Я только сейчас и осознал, — сказал он и снова рассмеялся, сгибая ноги в коленях и слизывая каплю майонеза, повисшую у него на мизинце, — что ужасно проголодался.
— Могу я принять душ? — сказал Динк.
— Это кровь, — сказала Лиззибу.
— У него волосы в крови. Гай! У него волосы в крови! — сказала Хоуп.
— Не волнуйся, — сказал Гай. — Кровь эта всего лишь моя.
Снаружи прекратился дождь. Истощенный, измочаленный воздух над садами и над крышами домов, над оконными коробками и над телевизионными антеннами, над световым люком Николь и над темной башней Кита (маячившей, словно ножка упавшего с неба кронциркуля) протяжно и очистительно вздохнул. Несколько секунд все выпуклости подоконника и карниза продолжали истекать водой, как исходит слюною голодный рот. Вслед за этим послышалось химическое бормотание и улицы, и почвы — оно не утихало, пока земля не приняла в себя последние миллиметры того, что ее просили поглотить. Затем — промокшее гудение тишины.
Два дня назад я переменил Мармадюку подгузник: опыт, сразу же попавший в число моих Наихудших Переживаний. По сию пору от этого не отошел.
Полагаю, это было неизбежно. В череде нянек воцаряются порою временные затишья, этакие островки спокойствия в урагане нянь. Я же все время там отираюсь. Я всегда отираюсь там, где отираются другие, или же иду туда же, куда идут они, стремясь расходовать время с их скоростью. В конце концов Лиззибу помогла мне затащить его в душ. Потом мы оттирали стену в детской. И потолок. По сию пору от этого не отошел.
Мармадюк с библейской полнотой владеет своею матерью, он постоянно щиплет Мельбу, а также одаривает французскими поцелуями Феникс (и стоит посмотреть, как вольно обходится он с приходящими нянечками!); однако именно Лиззибу является предметом его сексуальной одержимости. Он дрожит, прижимаясь к ее голеням, и роняет слюни ей между ног. Он не желает мыться, если она не будет смотреть. Рука его — а то и голова — постоянно лезет ей под юбку; он тиранит ее — он идет на таран.
Лиззибу, конечно, чувствует себя не в своей тарелке, все более и более убеждаясь в том, что с моей стороны ей не стоит опасаться никаких глупостей в этом роде. Да, в нынешнем своем состоянии я не собираюсь затевать ничего подобного. Она иногда бросает на меня смущенные, вопрошающие взгляды — глаза ее словно бы раболепствуют, — меж тем как Мармадюк исследует ее ухо своим проворным языком. Или пытается силой притянуть ее руку к передку своего подгузника. Будучи человеческим существом, она начинает недоумевать, что же с ней не в порядке. Можно было бы сказать ей, что я гей — или святоша — или просто боюсь подцепить какую-нибудь смертельную болезнь. Думаю, мне и в самом деле стоило бы прекратить эту игру с ее чувствами. Особенно теперь, когда я не испытываю в этом ни малейшей необходимости.
Все двенадцать глав романа я переслал по сетевому факсу в «Хорниг Ультрасон», где мои акции, как мне кажется, уже достаточно высоки. Это можно определить по тому, как все они с тобой разговаривают. Если не ошибаюсь, даже голос компьютера, звучащий на стадии приема звонка, выдает тайное ко мне расположение. «Одну секундичку. Я соединю вас с Мисси Хартир, — сказала Джэнит таким тоном, словно готовилась угостить трехлетку чем-то необычайно вкусным. — Да, а вы слышили новисть, которая всех здесь так взбудоражила?» Я уже и так и сяк возился и кувыркался с нулями договоров на издание в мягкой обложке или на клубное издание[63], когда Джэнит выпалила: «Она береминна! Первая, знаете ли, беременнисть в жизни!» Однако с Мисси Хартер меня так и не соединили. Компьютер вырубился, а двадцатью минутами позже мне позвонила Джэнит и сказала, что Мисси в скором времени со мной свяжется, чего так и не произошло.
