При этих ее словах Кит выставил вперед указательный палец и покачал им, выражая таким образом свое несогласие. Было совершенно очевидно, что все его симпатии по-прежнему оставались на стороне шаха. Он сидел, сгорбившись над своей тарелкой, и ложка в его руке покачивалась, выписывая замысловатые фигуры, пока он дожевывал очередную порцию. Дым у него повалил теперь и из носа, когда он проговорил:

— Да ну. Ведь для него… для короля-то, для башки в полотенце, в этом не было ничего такого особенного, ни в коем разе. Древние привилегии, ясное дело. Право, доставшееся по наследству, из самой что ни на есть глубины веков. С незапамятных времен…

— С незапамятных времен! С незапамятных времен? Нет, Кит, — сказала она с мягкой настойчивостью. — Отец шаха был всего лишь простым армейским капралом, прежде чем совершил свой переворот. Простолюдин, Кит, чистейшей воды простолюдин. Павлин родился совершенно нищим. Понимаешь, о чем я? Просто воля и удача. Прорваться наверх может каждый. И ты можешь. На самый верх.

Кит медленно опустил голову и, нахмурившись, уставился куда-то вправо. Николь по губам считывала его мысли. ТВ. Вечерние платья. Шик-блеск. Юл Бриннер. Кит в подобающем пышном убранстве. Шах Актона. Кит Ирана. Он отправил себе в рот очередную ложку и принялся ее смаковать. Дым теперь шел у него из ушей.

— Ну и я, конечно же, согласилась. Пятьдесят тысяч баксов по тем временам были суммой далеко не маленькой. А еще я была заинтригована. И ничем не связана. Помнишь те ролики, где я рекламировала солнечные очки?

— Еще бы! Я никогда…

— Вот так я тогда выглядела. Сановные эти сводники вручили мне чудные подарки — драгоценности, Кит, — и сказали, что дадут о себе знать. Какое-то время ничего не происходило. Потом — звонок, лимузин, еще подарки, и — в аэропорт Кеннеди.

— Нью-Йорк? Славное местечко. Люблю, — сказал он и стал жевать дальше. То ли у Николь фантазия разыгралась, то ли и в самом деле дым теперь повалил у него даже из глаз?

— Когда мы прилетели, они доставили меня на какой-то курорт на юге Ирана. Сначала — медицинское обследование. А потом я неделю только и делала, что лежала на солнышке: если ты уже и так загорелая, то шаху подавай, чтобы ты была еще загорелее. Скандинавских блондинок и бледнокожих ирландок, как мне представляется, выдерживали в каком-нибудь чулане под лестницей. Плюс ко всему каждый день по нескольку часов массажа и — до изнеможения — тренировки под руководством шахских физиотерапевтов, сплошь извращенцев, должно быть. Всякие такие упражнения, чтобы лучше выпячиваться, извиваться да подмахивать. Всякий, кто выкладывает денежки, хочет, чтоб они окупились, а, Кит?

— Ясен пень, — со всей серьезностью сказал Кит. Он перестал есть. Бугристый его лоб стало вдруг бороздить какое-то смутное волнение.

— Мне сказали, что это должно произойти в Летнем дворце, что в Куме. Но там были массовые волнения, и меня доставили в Тегеран. Шахиня была где-то за границей, что-то лихорадочно покупала. Представь себе, Кит, эту сцену. Я была в полной уверенности, что ждут меня приветствия, дары, довоенное шампанское, сверкающий роскошью обед на окутанной сумерками террасе… Куда там! На площади перед дворцом проходила какая-то демонстрация, которая вскоре переросла в беспорядки. Но мы были внутри, болтали о том, о сем, окруженные слугами… Потом меня увели. Служанки, галдя по-своему, стали меня готовить. Потом вошла пожилая француженка с огромными сиськами и с глазами как у детской лошадки-качалки, практически вся, как в латы, закованная в ожерелья да браслеты — от запястий до самых плеч; в течение сорока пяти минут она перечисляла мне все те услуги, которых ожидал от меня шах. Потом, Кит, последние омовения, духи, всякие мази да притирания… Пара порций отборнейшего кокаина. И самое изумительное белье, какое только можно представить. Трусики, на мой взгляд, стоили в тысячу раз больше, чем на вес золота.

Кит закурил сигарету. Пальцы его дрожали так же, как пламя. Он уставился на нее тяжеловесным и неудобочитаемым взглядом. По большей части разбирать движения его губ, его бровей ничего не стоило: раскрытая книга. Но только не теперь.

— Все дело в том, что они не весили нисколько. Я, Кит, очень интересуюсь нижним бельем, в чем ты скоро с удовольствием убедишься, но мне в жизни не доводилось сталкиваться ни с чем подобным. Да, то были те еще трусики… Несомненно, для них поработали элитные шелкопряды, специально выращенные и обученные. Шелкопряды для великолепных трусиков! Я испытала настоящее потрясение, когда натянула их потуже, как указала мадам. Совершенно не вещественные, но ощутимые, словно влага.

Его передернуло, и он кивнул ей, чтобы продолжала.

— Когда шах в конце концов стащил с меня этот скомканный клочок, то с этаким удальством швырнул его вверх, к куполообразному потолку. И эти трусики, Кит, зависли в теплых потоках воздуха, а потом стали опускаться, как опускается осенний листок. Когда он кончил, они все еще опускались. А Его Величество кончил-таки не очень скоро… Всю ночь мне не удавалось сомкнуть глаз из-за пальбы за окнами. На следующий день, где-то в полдень, явился другой сановный сводник и отвез меня в аэропорт.

— Тне… — Кит кашлянул, прочищая горло. — Ты не встречалась с ним больше?

— С кем? С сановным сводником?

— Да. То есть нет, с этим… с Его Величеством?

— Шах никогда не спал с одной и той же шлюхой дважды. И, полагаю, я была одной из последних его забав. Через полтора месяца там произошла революция, а примерно через год шах помер. Но вот на утро он ко мне заглянул и оприходовал довольно-таки грубо, прежде чем отправиться на встречу со своими американскими советниками и руководителями всех своих ведомств. Я умоляла его отдать мне те трусики — я умоляла его, Кит! — но их тем временем уже расщепляли микропинцетиками на волокна и просушивали в воздуходувке для следующей шлю… Да что это с тобой? Тебе плохо?

— Николь?

Николь испытала легкий шок, услышав, что он произнес ее имя полностью. Таков был «высокий штиль» Кита.

— Ник, я в полном ауте. — Он, хрустнув суставами, стиснул правую руку в кулак прямо у себя под носом. — Да, мать-перемать, в полном отчаянии. Мне их надо теперь. Прямо сейчас. Не вскоре. Не на следующей неделе. — При этих словах он сделал нечто еще более удивительное: распрямил желтоватый средний палец сжатой в кулак руки. — Или вот с ним мне просто придется распрощаться… Догоняешь? Мне край как надо получить их прямо сейчас.

— Кого получить?

— Да бабки, что же еще!

— Ох ты, боже ж ты мой…

Кит откинулся на спинку и внушительно потянул носом воздух. Она заметила теперь, что желтизна его лица не была вызвана нуждой или лихорадкой; то был цвет страха, вырывавшегося из пор, разверстых так же широко, как поры на кожуре грейпфрута.

— Ты просто не в курсах, в какую гниль я тут вляпался. Ладно, можешь назвать меня мудаком… я, прикинь, занимал деньги у одних уличных ростовщиков, чтоб отдать другим. Ну и ничего у меня не выгорело, что планировал. Теперь они поставили меня на счетчик, и в эту вот пятницу, что уже на носу, они меня отоварят, сломают мне этот вот палец и все такое… — Он снова протянул ей желтоватый свой перст — то ли для того, чтоб она им полюбовалась, то ли чтобы просто обследовала. — Да уж, эти низкие душонки ничем не побрезгуют… Пойми, это терпит никакого отлагательства. Случись это, и мне кранты. И состязаниям тоже. Все, я тогда — достояние истории. Долбаный динозавр, и только.

— Ладно. Завтра повидайся с Гаем. И скажи ему вот что… Как сделаешь, позвони.

Когда ей предстояло настоящее представление — да хотя бы и просто утренник или репетиция в костюмах, — Николь как актриса-любовница чувствовала себя лучше, много лучше: «по обычной цене получала вдвойне». И как не понять, насколько бы все оказалось жидким и жалким, не участвуй в этом Гай? На следующее утро, с каменным лицом, неподвижно лежа в почти нестерпимо горячей ванне, она, закинув исходящую паром голень за бортик, предалась игре мыслей, в то же время не позволяя им вырваться из строго очерченного круга. Сказка об Али-Бабе и Волшебных Трусиках почему-то не сработала так хорошо, как она рассчитывала. Ничего не дала в нем понять, ни в чем не помогла разобраться. Да и рассказывать ее было не так уж и забавно (план А: позабавиться, излагая эту историю; план Б: не слишком-то забавляться, излагая ее) при виде тусклого обличья Кита с его прогорклой непроницаемостью, Кита, все время нацеливавшего взгляд куда-то в сторону, как будто он пытался что-то разглядеть — то ли номер автобуса, медленно вздымающегося, пробираясь сквозь нескончаемый дождь, то ли результаты скачек на последней полосе вечерней газеты… Может, ничто его не задело? Может, Кит совершенно равнодушен к таким понятиям, как вдохновенное блядство, утопание в роскоши, деспотический секс и нижнее белье, пренебрегающее силами гравитации? Если Кит равнодушен к нижнему белью, бесценному белью, белью, которое куда дороже, чем все его племя, вместе взятое, то уместнее всего прозвучит шекспировское стенание (у мира вывихнут сустав!). Возможно, однако (при этой мысли у нее затрепетала челка, и она, выпятив губу, дунула вверх, чтоб остудить свой пылающий лоб), Киту просто-напросто нравится дешевое белье. Одно, во всяком случае, несомненно: он поверил ее рассказу. Он полностью уверовал в правдивость ее арабской ночи. Надежной таксономии его сознания, его души, его сжавшегося сердца — произвести не удалось. Ничто из всего этого не поддавалось анализу, ничто не сканировалось. Либидо его складывалось сплошь из сплетенок и фактиков. Такое состояние было весьма узнаваемым, но понять его было нелегко. Следует сказать, что Николь всегда привлекала эта идея: добраться до самой его сути. Синтетическая современность (созданная человеком), характеризуемая некими древними, подлыми, рептильными чертами. Это похоже на метание дротиков: бронтозавр в нуриновых слаксах. В таком случае тем больше причин стереть с его лица этот денежный страх, чтобы увидеть, что же скрывается в нем самом (его грезы и ужасы, графики и диаграммы его ночных эрекций), и выяснить, что именно может подвинуть его на убийство.