Анастасия была донельзя мила (хорошенько приобняв, я как следует встряхнул ее, и она, хоть все ее лицо оставалось слезливой маской, сумела сдавленным голосом пролепетать какие-то извинения). Но кое-кто из других, кое-кто из тех, что побесцеремонней, глядят на меня с невероятным отвращением. Могу ли я их в том винить, особенно если нахожусь посреди главы, весь изможден, возбужден, пьян от вины и небрит до самых белков глаз?

Вчера вечером случился необычный телефонный звонок. Он был адресован мне.

Услышав слабое потрескивание, порождаемое тремя тысячами миль, я подумал, что это, быть может, Мисси Хартер — или Джэнит — или, на худой конец, Барбро. Но это был Слизард.

Он нравится мне как человек и все такое, однако же звонки от доктора Слизарда не в состоянии привести в порядок мой пульс. Он хочет, чтобы я съездил показаться кое-кому в научно-исследовательском институте к югу по Темзе.

— Как там Америка?

— Америка окончательно спятила. Точь-в-точь — лазер с рентгеновской накачкой.

Слизард соглашается, что визит этот необязателен, но все же хочет, чтобы я туда наведался.

— Вышлите мне мои пилюли, — сказал я. Но еще и добавил, что подумаю над его предложением.

— Скажи-ка, Оксилиадора, — начал я, — ты долго работала на Клинчей — на Хоуп и Гая?

Оксилиадора была великолепна. Не отрываясь от работы, она за четверть часа выдала мне столько материала, что его достанет на три главы. Это по меньшей мере. Вполне может быть, что Окси сильна в уборке, но то, что она выдающаяся сплетница, совершенно несомненно: поглядеть только, как умеет она пачкать людей, как умеет она чернить их и пятнать! Она прочитывала письма Клинчей, подслушивала их телефонные разговоры; с тем же профессиональным следовательским рвением рылась в мусорном ведре и в корзине для грязного белья. Интересные побочные сведения, касающиеся Лиззибу. Прекрасный материал о Мармадюке. Я слушал ее, развязно рассевшись за столом Марка Эспри — не за рабочим его столом, что в кабинете, но за письменным, в гостиной (за которым, как воображал я себе, он трудился над своей любовной перепиской). Я потихоньку восстанавливаю силы после пятой главы. Материал местами был довольно тяжелым. Мне уже так и слышится голос Мисси Хартер, объясняющей мне, что Америка не пожелает обо всем этом знать (особенно если свидание, о котором Кит условился из паба, предстанет перед нами, скажем, поздней весной, когда и кризис, и год странного поведения минуют — тем или иным образом). Но Николь — тяжелый материал. Николь — тяжелая. Полагаю, я мог бы смягчить краски, будь у меня время. Но как сильно следовало бы их смягчать? Полагаю, мог бы «кое-что подретушировать» — так, кажется, говорят в таких случаях. Подогнать, подправить — все, что угодно. Поместить ее сверху. Укусы в угаре страсти. Только не умею я ретушировать. Просто этого во мне нет. Елки-палки, такой уж я правдивый рассказчик, правдивее некуда… Итак, пока Окси с равным блеском наводила чистоту в квартире и сервировала для меня разнообразную грязь, я сидел за столом и делал записи — с этакой деланной небрежностью, словно просто плодил бессмысленные каракули (и с теплым чувством думал о безмятежной гавани шестой главы, о безукоризненном ее очаге), как вдруг послышалось негромкое бренчание ключей, хлопнула дверь — и в комнату бурею ворвалась другая женщина.

Это тоже была испанка. Звали ее Инкарнация. И была она домработницей Марка Эспри. Она возвестила мне об этом по-английски, после чего воспроизвела кое-что из этих сведений для Оксилиадоры — на переполненном божбой наречии, которое прихватила с собою из Андалузии. Я быстренько отыскал приветственную записку Марка Эспри: так и есть, был в ней постскриптум, где говорилось об испанском его «сокровище», о домработнице, что отбыла на отдых в свою родную Гранаду, но вскоре должна была вернуться.

Все это было крайне затруднительно. По сути, я здорово перепугался. Вот уже несколько недель не испытывал я подобного испуга. Проводив Окси до двери, я извинился перед нею и заплатил за труды. Затем поспешил укрыться в кабинете. Когда Инкарнация выставила меня оттуда, я вернулся в гостиную, где обнаружил, что большой ореховый стол — прежде совершенно пустынный, если не считать вазы со смесью из засушенных цветов — весь заставлен до сих пор не виденными мною гонгами, кубками и обелисками (Инкарнация извлекла их на свет божий из какого-то бездонного сундука с трофеями). Кроме того, на столе было теперь около дюжины фотографий Марка Эспри, произносящего речи на приемах, окруженного ласками, обильно расточаемыми старлетками, или же хмурящего лоб в беседах с почтительными собратьями-умниками… Он похож на принца Эндрю[21]. Возможно, он и есть принц Эндрю: пока еще не женатый, еще не располневший, не раздобревший на чрезмерно сытной стряпне Ферджи. Усмешливые глаза, обхваченные мясистыми щеками. Необычайная алчность зубов.

Нынче вечером — обед на Лэнсдаун-креснт. Лиззибу тоже там будет.

На обратном пути мне надлежит сделать остановку на тупиковой улочке: коктейли с Николь Сикс.

В противоположность всем этим успехам, я почти отчаялся попасть в дом к Киту. Есть у меня на этот счет одна задумка, да большой кропотливости требует. Она касается малышки Ким. Маленькой его девочки.

Дом Кита — отнюдь не его жилище. (К тому же он, в общем-то, и не дом.) Это так, просто некое место, где обитают его жена и ребенок, некое место, где Кит может отоспаться, прежде чем снова стать готовым к рюмашкам или дротикам. Часто рассыпаясь в похвалах, расточаемых своему псу, Клайву, Кит никогда не упоминает о Ким, разве что в случаях сугубого опьянения. Тогда он выдает такие перлы, как «Я в этой девочке души не чаю» и «Эта девочка для меня — все на свете». Но если наводить его на подобные разговоры, побуждать его к ним, то он, когда дело касается ребенка, снисходит лишь до того, чтобы поносить Кэт за ее праздность, за нехватку выносливости.

— Я что имею в виду? — сказал он мне в «Черном Кресте», а то и в «Голгофе», своем питейном клубе («Голгофа» открыта двадцать четыре часа в сутки. Впрочем, «Черный Крест» тоже работает круглосуточно). — Непонятно, чего такого она ждет. Все причитает и причитает. Дочка то… Дочка се… Ах, я не высыпаюсь!.. Ну и? На то они и бабы, чтоб детьми заниматься.

— Это, Кит, может быть очень трудно, — предостерег его я. — Мне приходилось смотреть за детьми — за маленькими детьми. Они обожают своих матерей, но они же их и мучают. Подвергают их особой пытке — лишают сна.

Он взглянул на меня в недоумении. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, о чем думает Кит. Прежде всего, бросается в глаза, что думает он не слишком-то много. Самая трудность, которую представляет для него это занятие, недостаточная натренированность извилин заглавными буквами возвещают о себе на его лбу. Это вроде как газетные заголовки. Лицо у Кита — словно страница таблоида. Шок. Ужас. Нахмурит ли он брови, мелькнет ли в его глазах понимание — прочитать его мысли легче легкого. Сейчас там значилось нечто вроде: «А чего ради этому типу понадобилось приглядывать за малышами?» Он сказал:

— Да, но это же не то, что настоящая работа. Половину времени их попросту держат в этой их штуковине — как бишь ее? — в манеже. А с чего это ты приглядывал за малышами?

— Два года назад я потерял брата. — Это было правдой. И говорить об этом было непростительно. Дэвид. Мне очень жаль. Я у тебя в долгу. Все из-за этих писательских мытарств. — Ну так вот. Одному их ребенку было два, а другой только-только родился. Я был с ними, покуда все там утрясалось.

Лицо Кита сказало: «Да, печально. Бывает. Можешь не продолжать».

Но я продолжил. Я вот что сказал:

— Все, что Кэт требуется, так это пара часов в сутки без ребенка на руках. Это бы ее совершенно преобразило. Лично я рад был бы помочь. Гай нанимает нянь-мужчин, — вставил я кстати. — А ты мог бы тем временем погулять с ней в парке. Я детишек вообще-то люблю.