Гай Клинч направлялся к Лондону со скоростью, в два раза превышающей звуковую, будучи одним из полудюжины пассажиров запущенного с чудовищной силой дротика — «Конкорда». К более раннему вылету он опоздал на десять минут и поэтому, пытаясь уснуть, провел три часа в капсулоподобном номере отеля при аэропорте имени Кеннеди, прежде чем они мягко, но волнующе оторвались от земли, находясь в неподвижном центре урагана Лулу. Теперь он был заключен в другую капсулу, и взгляд его омывала холодная и прекрасная голубизна тропосферы. В своем иллюминаторе Гай видел также и солнце, и луну одновременно, при этом первое было осторожно затенено, профильтровано специально обработанным пластиком. Из-за того, что наблюдал он их с такой высоты и при такой скорости, ему казалось, что они движутся по направлению друг к другу с несвойственной небесным телам скоростью. Внизу же вращающаяся планета падала по своей кривой пространства-времени, совершенно невинная (хоть и многажды оболганная) в белой своей шубке. А дальше, бессмысленно огромная, простиралась бессмысленность мирового пространства.

Две очаровательных стюардессы-полиглотки исчерпывающим образом ублажали его и нянчили; он только что уговорил тарелку с яичницей-болтуньей и порцию копченого лосося, а теперь погрузился в «Любовь». Но даже и в такой обстановке Гаю случилось испытать драматический дискомфорт. Наклонившись, чтобы вновь наполнить его чашку превосходным кофе (смесь зерен разной степени обжарки, полагал Гай), одна из стюардесс заметила странный наклон подноса — сначала она осторожно двинула его книзу, а потом вдруг резко налегла на него всем своим весом. Когда Гай снова открыл глаза — а это, вероятно, произошло минуты через полторы, — то встретился взглядом с стюардом салона, который, озабоченно нахмурившись, присел на корточки в проходе между рядами кресел. Стюардесса же пятилась, прижимая к губам указательный палец. Гай извинился перед ними, и они наконец ушли восвояси. Но вот боль никуда не ушла. Не пожелала.

Последняя глава «Любви» называлась «О неудачах»: «“Все царство любви полнится историями трагическими”, — заявила мадам де Севинье, рассказывая о несчастьях, преследовавших ее сына в отношениях с прославленной Шампмесле. Монтень обходится со столь скабрезным предметом, сохраняя величайший апломб». Гай с некоторым недоумением дочитал главу, а затем перелистал объемистые примечания. Покончить с «Любовью» было подлинным облегчением: эти дразнящие образчики эротической мысли отнюдь не утоляли обуревавшей его болезненной жажды. «О любовном ухаживании». Гай застенчиво улыбнулся, вспомнив о последнем телефонном звонке и о восхитительной чувственности, которую, по-видимому, он в ней пробудил. «Ссылка на брак не является законной защитой от любви». Она, несомненно, встретит его, еще когда он будет подниматься по лестнице, на полпути до ее двери, и лицо ее будет пылать всеми своими красками. «Тому, кто любит, в случае смерти предмета своей любви надлежит не иметь никаких сердечных привязанностей в течение двух лет». Когда они начнут целоваться, он прижмет обе ладони к ее бедрам сзади — к бедрам, которые, вполне возможно, будет укрывать ее черное кашемировое платье с пуговицами, — и почти поднимет всю ее на себя. «Слишком легко достигнутый успех вскоре лишает любовь ее очарования; препятствия увеличивают ее ценность. Каждый, кто влюблен, бледнеет при виде предмета своей страсти». Когда они будут продвигаться через гостиную, дыхание ее будет горячим и сладким (и — ее: все будет именно и только ее); возможно, будут еще и слезы, необычайно обворожительные. «Подозрение и ревность, которая из него проистекает, отягчают состояние, именуемое любовью». Не так уж важно, что произойдет в спальне, и к тому же его некоторым образом пугает утрата индивидуальности (в ослепительном восторге и т. п.); однако же как странно будет выглядеть ее лицо в том ракурсе, в каком оно предстанет, когда она, как со смехом обещала, опустится на колени, чтобы снять с него брюки и все, что под ними обнаружит! «Влюбленному непрерывно и с неослабевающей силой предстает образ его возлюбленной». Да… так смуглы… и так близки друг к другу. «Ничто не препятствует тому, чтобы женщина была любима двумя мужчинами».

Гай отложил «Любовь» в сторону и взял вторую книгу, «Свет многих солнц». Несколько мгновений он испытывал смутное недоумение по поводу того, какова во всем этом роль Кита; но потом его взгляд упал на сделанную Николь надпись, над которой он уже предавался кое-каким размышлениям:

Это, конечно, один из сонетов Шекспира[96] (а Гай знал их довольно сносно); полная секстина. Как бишь там?.. Ах да: «Все те сердца… Все те сердца, что встарь меня любили, / Теперь твою обогатили грудь…» Надо сказать, замысловатый сонет, не простой. Адресован мужчиной женщине. Прошлые возлюбленные не просто «ушли» — они умерли. Но в те времена умирали раньше. Неплохо бы заполучить экземпляр, перечитать этот сонет полностью. «Любовь жива, не сгинула в могиле — / К тебе нашли ее частицы путь». Совершенно очаровательно.

— Итак, — сказала миссис Авенз, — остается четыре сотни за нос.

— Нос? Какой такой нос? Не было никакого носа.

— Это, Кит, относится все к тому же инциденту.

— Речь ведь шла об ухе.

— Ухо, Кит, сломать невозможно. Ладно, вот мы и до уха дошли. До разорванного уха.

— Надкушенного, — твердо сказал Кит. — Надкушенного.

— Пусть так. И это мне напоминает: зуб обойдется в двенадцать пятьдесят.

— Двенадцать с полтиной! Ну и ну… Опять, что ли, цены повысились?

— Семь пятьдесят — цена коренного. А это резец. Клыки идут по семнадцать двадцать пять.

— Боже! Я хочу сказать, я ведь простой рабочий.

— Расценки, Кит, установлены законом. Он считает их справедливыми.

— Капитализм, блин, — сказал Кит. — Кровопийцы, и ничего больше.

Он вздохнул со страдальческим видом. Или даже — с многострадальным.

— И потом еще этот рассеченный язык.

Кит в знак протеста воздел указательный палец.

— Когда все это было, — осторожно сказал он, — я, я тринадцать раз попадал в госпиталь. Постоянные увечья грудной клетки. Об этом — ни слуху ни духу. Ни в коем разе.

— Да, но чем ты, Кит, тогда занимался?

— Пытался, на свой лад, раскрутить небольшой собственный бизнес. Чтобы не угодить в силки нищеты. Вот и все. Валяйте, смейтесь.

— Рассеченный язык, Кит.

— О господи!

В конце концов Кит согласился увеличить свои еженедельные выплаты с пяти фунтов до шести с половиной. Более того, чтобы продемонстрировать добрую волю, он взял на себя обязательство отработать сорок восемь часов в системе социального обеспечения. Поскольку на деле работа в социальном обеспечении состояла лишь в том, чтобы красть у о-очень глубоких стариков те или иные вещицы, она была далеко не так плоха, как могло показаться из-за ее названия. По мнению Кита, социальное обеспечение было в огромной степени оболгано. Но в такой день, конечно же, нужно было думать не об этом, а о своих дротиках… Что толку пререкаться с какой-то состарившейся хиппаркой о цене страхоноса, страхозуба да страхоязыка?

Кит поехал в гараж на Райфл-лайн. По счастью, была смена Ходока.

— И какой же мудель этакое сотворил? — спросил Ходок. — Крутая будет работенка. Но все сделаем с гарантией, больше ее пальцем никто не тронет.

В задней комнате Кит с благодарностью развалился на усохшем автомобильном сидении. Стал перелистывать замызганные журнальчики с обнаженными красотками. Наконец-то покой. Неподалеку от него в огромной картонной коробке подыхала кошка, еще более огромная, чем сама коробка. Страдая от жестоких судорог, она билась, чихала и вздыхала. Потом начала ритмично всхлипывать.