— Значит, так, — прокашлялся Александр Александрович Шлыков, — по графику на этой неделе подлежат негласному наблюдению временно выписанные из стационара Шмага Бублик, по паспорту Татьяна Антоновна, и Гад Васильевич, то есть Гилькин Марат Васильевич.

— Этих не будем обсуждать, — постучала карандашом по столу Екатерина Семеновна, — уже осень. К ноябрю родственники снова отправят их к нам, но уже по увеличенным расценкам. Инфляция. Ну ладно, давайте дальше, Александр Александрович. Удалось ли обнаружить ярко выраженных потенциалов?

— Нет, — покачал головой Шлыков, — шизофреников полно — каждый четвертый, но ярко выраженных и готовых к стационару нет.

— Мурад Версалиевич, что у вас? — Екатерина Семеновна взглянула на Левкоева с легким оттенком доброжелательной насмешливости во взгляде.

— Негласно наблюдаемых хроников двое: Масютина и Банзюк. Масютина в понедельник повесилась, так что в полку суицидников убыло, а Банзюк есть Банзюк. Его брат опять квартиру продает, где он прописан, значит, скоро нам придется защищать в суде интересы нашего недееспособного больного.

— Понятно, — опечалилась Екатерина Семеновна, — защитим, конечно. Увидишь Банзюкова брата, пришли ко мне. Дальше.

— Обнаружены потенциалы, — оживился Мурад Версалиевич. — Двое — преподаватель музучилища Шадская Капитолина Витальевна и Дыховичный Илларион Кузьмич.

— Шадскую не трожь! — вдруг гневно возбудилась Екатерина Семеновна и ударила кулаком по столу так, что лежащее на нем толстое стекло дало трещину. — А то мы тут все в потенциалов превратимся. Вы же не придурок, Мурад, а психиатр, — укоризненно посмотрела она на Левкоева. — Еще великий Сербский говорил, если психиатр видит женщину с темными глазами, в которых заметны на зрачке зеленые яркие точки, то он должен всячески отказываться от желания видеть ее своей женой, любовницей и пациенткой. Капа — стопроцентная ведьма, — вдруг перекрестилась Екатерина Семеновна. — Кому, как не психиатрам, знать, чем это чревато.

«Сама ты ведьма», — подумал Мурад Версалиевич, а вслух сказал:

— Нет так нет, а как насчет Дыховичного? У него явные симптомы эмоционального ступора, особенно после последнего происшествия в театре.

— Насчет Дыховичного нормально, — согласилась с кандидатурой зававтобазой Екатерина Семеновна. — А что произошло в театре?

— Я тоже знаю, — влез в разговор Шлыков. — Жена Дыховичного свои фугасы жутких размеров скотчем, чтоб стояли, приклеила, а они оборвались, вывалились наружу прямо перед режиссером Фагодеевым…

— Ой, мамочка родная! — вдруг зашлась смехом Екатерина Семеновна. — Вот пассаж. Представляю лицо Фагодеева, ха-ха-ха!

— Он упал, скатился по лестнице вниз, хе-хе, — подхихикнул начальнице Левкоев, — и сломал ногу и руку. Сейчас лежит в больнице, хе-хе…

— Хватит! — сразу стала серьезной Екатерина Семеновна. — Нельзя смеяться над чужим горем. Ну, — она посмотрела на Мурада Версалиевича, — а при чем здесь Дыховичный?

— А он как схватился за спинку стула в этот момент, так и не отцепился до сей поры. Дома с выпиленной из него деревяшкой сидит и в одну точку на стене смотрит.

— Это ступор, — согласилась Екатерина Семеновна. — Ставлю двести рублей на две недели.

Невинная забава главврача и двух санитаров заключалась в том, что в свободное от работы время они определяли потенциальных клиентов и делали ставки на небольшие суммы, угадывая, дозреет ли клиент до стационара или нет. И если дозреет, то через какое время.

— Неделя, — буркнул Шлыков, доставая из кармана купюру и кладя ее на стол.

— Сто на сто, что все пройдет без последствий, — сделал ставку Мурад Версалиевич.

— Если все, — Екатерина Семеновна смела купюры в ящик стола, — то приступаем к работе.

— У меня сегодня странная встреча произошла, — лицо Мурада Версалиевича отобразило недоумение, — но вполне возможно, что я обознался. Видел на остановке возле кладбища странного бомжа, похож на Аскольда Иванова, помните банкира, председателя Азово-Черноморского банка? Говорили еще, что он Серегу Васильева убил и сам застрелился.

— Тебе показалось. — Шлыков направился к выходу из кабинета. — Я Аскольда знаю, его Хомяком в молодости дразнили. Жив он или умер, не знаю, но бомжем он по сути не может быть, натура такая. Ты у него все забери, посади в тюрьму, сделай инвалидом — все равно, гад такой, выкрутится и «мерс» себе купит. Я бы таких расстреливал.

Шлыков, как и все культурно-просветительские люди, кормящиеся на третьих ролях в социальной иерархии, считал, что людей, живущих более чем на пять тысяч рублей в месяц, нужно сажать в тюрьму и ежедневно бить по морде.

— Может, и показалось, — охотно согласился Мурад Версалиевич. — Я его плохо знал, всего лишь несколько раз видел.

Бомж в классическом виде — это не социальное, а философское явление. Всегда находились на Руси люди, очарованные грязным и вонючим обаянием бродяжничества, которое в большинстве случаев является загибом гордыни, клинической картиной высокомерия. В России обыватели не до конца понимают, то есть совсем не понимают, что такое бродяга БОМЖ, рассматривая его лишь с позиции «фу, какой противный и вонючий»…

Аскольд Иванов вылечился от непреодолимого отвращения к жизни и людям. Не то чтобы он воспылал христианской любовью к последним, но в нем очнулось от шока чувство собственного достоинства и тяга к преодолению трудностей. Ему надоели забвение и обитающий на обочине жизни контингент. Тем не менее благодаря этому контингенту он стал снисходительнее к поступкам людей, находящихся на острие общественно-политической жизни. Где-то там, на дне социума, он понял, что «теплотрассный» бродяга выполняет очень важную общественную функцию. Люди, готовые опустить руки перед обстоятельствами, наталкиваясь взглядом на «человека помойки», находят в себе дополнительные ресурсы и вновь вступают в бой за достойное существование. На счету каждого бомжа десятки тысяч спасенных от падения на дно жизней. Один вид грязного бродяги стимулирует волю и лечит отчаяние у обывателей.

Бомжи Санкт-Петербурга дали Аскольду Борисовичу кличку Фонарь, то ли наделяя его сократовским высокомерием, то ли придавая этой кличке обыкновенный российский смысл. Они сразу признали в Аскольде Иванове бомжа от нечего делать, хотя Аскольд Борисович превосходно знал, что делает. Он сбивал масть…

Сбивать масть — это великое искусство, которое иногда называют «корректировкой кармы», но это как раз и есть то, что называется «фонарем». Искусством сбивать масть владеют единицы, и Аскольд был из их числа. Он с одинаковым совершенством чувствовал удачу и катастрофу и с одинаковой безукоризненностью овладевал первой и до возможного максимума смягчал последствия второй. Еще тогда, в Сочи, сразу же после появления перед Ирочкой Васиной карикатурного вида человека с черными и голубыми цветами, он услышал в пространстве своего мира щелчок приближающейся катастрофы, но на тот час он слишком долго находился в финансово-социальном благополучии, и зэковские инстинкты в нем притупились. Аскольд не придал значения щелчку, и ее величество Неудача приговорила его к смертной экзекуции. Разрыв с другом детства Сергеем Васильевым и его страшная гибель, два беспредельных задержания и водворения в КПЗ, клевета в прессе, предательство московских друзей и утеря покровителей, отречение от него родителей и их почти одновременная смерть — полный цейтнот во всем. Но только в Санкт-Петербурге, увидев перед собой упавшую в героиновую яму Ирочку Васину, он понял, что следующим будет он, и наконец-то вспомнил об уроках тюрьмы и первой заповеди игрока: «Если не везет — сбей масть». В этот же день, среди промозглого петербургского марта, захватив лишь документы и не взяв ни копейки, он вышел из квартиры Ирочки в никуда. Уничтожил документы и поспешно, в режиме аврала, без имени, без адреса, без биографии, скрылся на дне жизни.

Судьба искала его и там. Несколько раз приближалась, принюхивалась. Шрам от удара ножом до сих пор побаливает перед непогодой. Но постепенно все затихло и покрылось тиной забвения. А месяц назад, вычесывая из бороды вшей, Аскольд услышал в пространстве вокруг себя щелчок — это вышла из комы Удача и Судьба поменяла свою ориентацию. Карма скорректировалась.