…Слава Савоев оторвал свое лицо от хазарского окошка в другое небо, и оно сразу же захлопнулось. Лишь пыльный камень и равнодушную яму, полузасыпанную землей, увидели его глаза. Вставая во весь рост, Слава Савоев как бы по-прежнему был Славой Савоевым, но его удивляло и сбивало с толку хладнокровное знание сути, с которым он смотрел на мир. Новосотворенный Слава вышел из хазарской могилы и увидел рядом с ней… стоящего на коленях Серсемыча, молитвенно сложившего руки и глядевшего на него фанатично-умиленными глазами. По лицу Серсемыча катились слезы. Он возносил молитву восставшему из праха капитану Славе Савоеву. Аржек, словно восторженный щенок, время от времени вставая на задние лапы и воздевая к небу передние, носился вокруг излучающего сияние оперуполномоченного и, судя по всему, был счастлив…

Такого Серсемыч не мог даже представить. Когда он и Аржек стали приближаться к холму, от которого исходило свечение, Серсемыч еще предполагал, что этому можно найти нормальное объяснение типа мощного фонаря с аккумулятором у доморощенных охотников, высвечивающих в ночи зайцев, но когда он подошел к холму почти вплотную, перед ним восстал, словно серафим в свете небесном, его дневной знакомец, и Серсемыч как подкошенный рухнул на колени.

— …Ангел небесный, — плакал Серсемыч, воздевая к Славе руки. — Возьми меня с собой, забери из этой юдоли!

— Гав-ав-юю! — выкрикивал носящийся вокруг Славы старый Аржек.

Но Слава был настолько далек от станицы Сущенковской Неклиновского района Ростовской области, что даже не сразу понял уверовавшего в него пастуха, а поняв, повернул к нему лицо, в мягком сиянии постепенно успокаивающихся амброзианных эолов похожее на иконописный, облагороженный скорбью и печальной мудростью лик.

— Посланец небесный, ангел, — шептал потрясенный Серсемыч, — возложи на меня руки, отгони от меня судьбину неудачную.

— Я не ангел, — отверг Слава Савоев непривычные для него обязанности, спускаясь с холма, и, проходя мимо пастуха, положил на его склоненную шею руку. — Я мент, старший оперуполномоченный уголовного розыска.

И он на ходу погладил по голове подбежавшего Аржека, оставляя на его шерсти, как и на шее Серсемыча, уже начавшие потихоньку истаивать искорки амброзианных эолов. Слава не останавливаясь пошел в сторону ночи, удаляясь все дальше и дальше, и вскоре возле холма остался лишь потрясенный убогий пастух, стоящий на коленях. Огромный пес Аржек заскочил на вершину холма и застыл на фоне звездного неба, глядя вслед ушедшему ангелу. Легкие, едва заметные немногочисленные искорки, оставленные ладонью Славы Савоева на шее, волосах Серсемыча и шерсти Аржека, осторожно проникли через кожу человека и собаки и ушли в их тела.

Этот день войдет в историю станицы навсегда. Из уст в уста будут передавать жители Сущенковской, близлежащей Недвиговки и даже Синявской о чуде и о странных делах Господа. Долго будут поминать к слову, покачивая головами, о лихом и славном казаке Мишке Трофимове, Михаиле Серсемовиче…

Утро выдалось солнечным. Выгоняли из дворов подоенных коров, и они стекались к пустырю на краю станицы. Задымились трубы летних кухонь. Раннее утро в селах юга России — разгар рабочего дня, и поэтому бабы, пригнавшие коров на пустырь, возмущались от всей души.

— Ну все, — сказала востроносая, худая и черноволосая, — запил Лушпайка, зараза такая. У него вчера сто рублей было, на десять бутылок самогона.

— Все мужики как мужики, — откликнулась круглолицая, пышная и русоволосая, — пьют по праздникам да вечером, а наш пастух — когда деньги есть.

— Так он рази мужик? — возразила ей востроносая. — Он Лушпайка, не зря же от него Натаха сбежала.

— Черный рот у тебя, Варвара, — осуждающе покачала головой круглолицая, — поганый. Рази можно над убогим издеваться?

— Это у кого черный? — радостно, в предвкушении скандала, затараторила востроносая. — Корова! А сама все на мово Кольку поглядываешь. У, дурища, на кой ляд ты ему, морда у тебя как сковородка, жалелка, тоже мне. Да тебя Витька взял-то, что ты забрюхатела, и дочка твоя, корова, ходит в туфлях порванных. Интересно, куда вы деньги, что наворовали на ферме, деваете? Иди сама коров паси, можа, ты и ночью Серсемыча пожалеешь…

Востроносая оборвала монолог и заорала во все горло, ибо стоящая позади спорящих пожилая казачка атлетических габаритов Ангелина перетянула ее хлестко и с оттягом кнутом, которым пригнала своих трех коров в стадо.

— Как тебе не стыдно, Варвара? — упрекнула она востроносую, которая вмиг замолчала, но не от стыда, а от того, что на мгновение потеряла дар речи от неожиданности и гнева. День явно не удавался.

— Я!… Я!… Я!… — никак не могла начать атаку на Ангелину обвиненная в бесстыдстве Варвара. — Да я тебя…

Но тут же запнулась, увидев широко раскрытые глаза Ангелины, устремленные куда-то за ее спину. Она резко обернулась и тоже замерла. Непонятная, торжественная тишина, даже коровы перестали мычать, установилась на этом пятачке земного шара. К стаду, со стороны степи, спускался по склону Серсемыч, рядом с которым бежал огромный густошерстый молодой пес с умными и странно большими глазами зеленого цвета. У пригнавших на выгон коров молодаек вспыхнул в глазах огонь бескомпромиссной и готовой на подвиг заинтересованности. Застыли с открытыми ртами только что подошедшие на шум участковый Федюшин, муж востроносой Варвары, и ветеринар Осмолко, муж Ангелины. Никто не сомневался, что по склону спускается Серсемыч, но это был не он. Викинг, наполненный упругой, стремительной мощью воина, с отчетливым светом мужества в чертах красивого лица шел им навстречу. Викингом, воином, князем, а не Лушпайкой подошел к своим землякам Серсемыч, и можно было не сомневаться, что теперь-то он справится с земной юдолью, оседлает капризного скакуна удачи и человеческого счастья, а мы оставим его на время, ибо влекут нас другие дороги, зовут другие судьбы и люди, манят другие миры и тайны…

— Видите ли, — сказал вернувшийся в свои имя И фамилию Алексей Васильевич Чебрак. — Земле от нас не отвертеться. В мире все меняется, а в современном тем более, и доказательством тому моя «Вспышка», являющаяся не чем иным, как проявлением термоядерного синтеза в теле человека и, что самое забавное, только в женщине.

— Все понятно, — кивнул Волхв, директор ФСБ России. — Дальше понимать уже некуда.

Он впервые столкнулся с феноменально-гениальным безумием Алексея Васильевича и поэтому с молчаливым упреком посмотрел на Веточкина и Стефана Искру, как бы говоря: «Что вы мне подсунули?» — но те делали вид, что все идет хорошо. В кабинете главы ФСБ присутствовали директор СВР, министр обороны вместе с генералом Дождем из ГРУ, министр финансов и, страшно подумать, куратор силовых ведомств администрации президента, Славиков Баскунчак Петрович, более известный в среде силовиков как Бас Петрович, тембр его голоса был похож на шаляпинский.

— Хорошо, «Вспышка» — это понятно даже во втором определении. — Славиков солидно помолчал и поинтересовался: — Ну и что нам приготовили женщины?

Директор СВР переглянулся с руководителем ГРУ. Становилось ясным как Божий день неоправданно высокое финансирование научной программы ФСБ в ущерб финансированию СВР и Министерства обороны, но Дождь отвел глаза, ибо приблизительно знал о деяниях Чебрака и поэтому не торопился с выводами, несмотря на явное безумие ученого, для финансирования работ которого Волхв запросил у Министерства финансов шестьдесят миллионов долларов в год. «Просил бы больше, — мысленно усмехнулся Дождь, — все равно больше миллиона не дадут». Чебрак утверждал, что он обуздал термоядерный синтез без всяких тороидальных магнитных камер наподобие «Токомака У» в Курчатовском центре и что не обязательно сталкивать ядра водорода друг с другом для высвобождения колоссальной энергии, все это можно обнаружить в… — «Прости меня, Господи», — вздохнул Дождь -…женщине определенной и весьма загадочной формации. Одним словом, Чебрак явно нуждался в услугах психиатра.