Толик по молодости лет был далек от двусмысленных сложностей. Ему просто захотелось попробовать себя в этом. Журналистика не самая плохая школа жизни.

— Ладно, — сказал ему редактор отдела расследований газеты с восьмисотшестидесятитысячным тиражом, — попробуем. Значит, так… — Редактор в профиль был похож на карточного шулера, привыкшего к своей безнаказанности, а в фас — на человека высоких принципов, которого неожиданно уличили в краже сливочного йогурта из супермаркета. — Если выполнишь первое задание так, что у меня зашевелятся на голове волосы от восторга, я буду биться не на жизнь, а на смерть, чтобы тебя зачислили в штат газеты. Если выполнишь так, что у меня ни один мускул на лице не дрогнет, тоже ничего страшного, походишь годик внештатником и мягко вольешься в коллектив нормальных профессионалов, яркие таланты газете не очень-то и нужны, мы работаем в диапазоне усредненности. Но если, — редактор отдела мечтательно улыбнулся, прикрыв глаза, и стал похож на пьяного Вольтера, — я предложу тебе выпить со мной рюмку коньяка, значит, ты просто гений и делать тебе в журналистике нечего, поступай в консерваторию главным продюсером.

— Понятно, — кивнул головой Толик. — А каким будет первое задание?

— Это сам решай, — редактор развел руками, — ты не в штате, я тебе не имею права его давать.

В подъезде своего дома он увидел голого бородатого человека, лежащего на полу под почтовыми ящиками в позе «идите все на фиг, я еще в животе у мамы». У Толика не возникло никаких особых эмоций, кроме спокойного предположения: «Труп, что ли?» Но выражение покоя и счастья на лице лежащего изменило его мнение настолько, что он подошел поближе и увидел, что человек крепко и с удовольствием спит. Толику бросились в глаза часы на руке «придурковатого йога», тут он не мог обмануться, у него был врожденный нюх на настоящее. Часы были именно такими, какими любили обзаводиться арабские нефтяные миллиардеры, умопомрачительно дорогие и не пошлые. «Криминал, — вывел резюме прагматик Лаперуза, потрепав «араба» ногой по плечу, — надо позвонить соседу, пусть разбирается». Он снял с великовозрастного «эмбриона» часы, поразившись их благородной тяжести и удивившись странной пульсации, как будто что-то живое перелилось из часов в его руку. Впрочем, он не обратил на это внимания и позвонил Хромову…

Саша Углокамушкин сидел на крыше магазина «Охотный ряд» на Манежной площади и, не вставая с лавочки, объяснял трем патрульным, что он просто-напросто дышит ночным свежим воздухом и сочиняет стихи, выйдя два часа назад из своей квартиры № 47 на Тверской, 18, без документов.

— Можете, конечно, забрать меня в отделение, — разрешил Саша обескураженным патрульным. — Более того, вы обязаны меня забрать, — неожиданно стал настаивать он. — Документов-то у меня нет, мало ли кто я такой.

— Да пошел ты! — Старший группы махнул рукой, приказывая подчиненным двигаться дальше. — Дышишь — дыши. Мы тебя задерживать даже без документов не будем, раз такое дело. — Потеряв интерес к Саше Углокамушкину, патрульные двинулись в сторону улицы Герцена.

— А почему? — крикнул вдогонку заинтересованный этим феноменом Саша.

— Да у тебя, — оглянулся в его сторону сержант, — на морде штамп стоит — «москвич».

Саша остался один на один с по-осеннему холодной московской ночью.

Подняв воротник пиджака, Саша стал отжиматься, упершись руками в лавочку. Раз-два-три, отжимался он от деревянных полос, прикрепленных к гранитному основанию. Фонтаны, граница между Александровским садом и зарывшимся в землю магазином, бросали вверх подсвеченные струи воды. Саша бросил упражняться и вдруг заметил, что в ночном пространстве центра города что-то изменилось. Нет, все было по-прежнему, но все равно не так. Он взобрался на стеклянный купол-крышу магазина и подумал: «Сейчас что-то должно случиться».

Москва, конечно, не город Счастье в Луганской области, а нечто более весомое. Если посреди ночи в центре Москвы, в двух шагах от Кремля, выкинуть фортель, как это сделал Саша Углокамушкин, то обязательно что-то случится. Первое, что бросилось ему в глаза с вершины купола, это не один, а два милицейских патруля, торопливыми шагами спешащих на рандеву с ним, а второе было столь значительным, что Саша мгновенно забыл о первом. «У меня глюки, — решительно подверг он себя критике, — синдром алкоголика». Он увидел, как за Кремлевской стеной возникло и стало расти шарообразное свечение, словно бы кто-то стремительно наполнял яркостью воздушный шар из прозрачной пленки. Светоносный шар, охватив всю территорию Кремля по периметру, вспыхнул ярким светом, взмыл в ночное небо над столицей и почти мгновенно исчез из виду.

— Спускайся, тверской поэт, — услышал Саша знакомый голос подмосковного сержанта, — мы передумали — ты заслужил задержание.

— Слезать — не залазить, — сообщил сверху Саша, подавленный своим галлюциногенным видением, — лишь бы толк от всего этого был.

— Будет, — пообещал ему сержант, — можешь поверить. Вздохнув, Саша спустился в объятия власти и вздрогнул

от вопроса одного из патрульных, который сопроводил его не совсем корректным прикосновением дубинки между лопаток:

— Так по какому адресу ты проживаешь на Тверской?

— Тверская, 18, у меня там трехкомнатный кабинет со всеми удобствами, — злым голосом сообщил Саша, раздраженный машинальностью, с которой его ударили дубинкой.

Власть в России всегда бьет своих граждан машинально, не задумываясь о последствиях, которых никогда для нее не бывает.

— Хорошо живешь, — восхитилась вторая дубинка в руках другого носителя формы, спускаясь с ягодицы Саши Углокамушкина, — нам так не жить.

— Ну ладно, — приняла решение третья дубинка, повторяя межлопаточный путь первой, — пошли.

— У нас хотя и без удобств, — вернулась к ягодицам вторая дубинка, — зато коллектив хороший…

— Мальчики, — вдруг раздался женский голос с властно-бархатными интонациями, — что за странная манера общения среди интеллигентных людей? Разве можно избивать безоружного юношу в двух шагах от верховной власти?

Милиционеры прервали беседу и повернули головы на голос. Саша, морщась от боли, тоже посмотрел на говорившую. В первое мгновение ему показалось, что он видит Капу, Капитолину Витальевну. Сходство было даже не в облике дамы из ночи, а в сути. Иронично-стервозное спокойствие нервной уверенности исходило от женщины, вмешавшейся в то, во что редко кто вмешивается не то что в ночное, а и в дневное время. В следующую минуту Саша признал в даме свою соседку по купе поезда Новороссийск — Москва Степаниду Грунину, прогуливавшую на поводке китайского мопса. На ней был деловой костюм с брошью и шляпка в стиле Маргарет Тэтчер, на руках тонкие черные перчатки с искоркой, на ногах салон-туфли комбинированные, черные с белым, на высоких каблуках.

— Ты кто? — скорее от растерянности, чем от нажитой в процессе службы грубости, спросил молодой милиционер блудливо-официальным голосом.

Женщина вздохнула, переложила поводок из правой руки в левую и, сделав шаг, залепила милиционеру пощечину. Судя по силе удара, пощечину запросто можно было причислить к боковому резкому хуку в челюсть. Милиционера развернуло, и, если бы не подхватившие его товарищи, он упал бы на землю.

— Иногда вежливость гораздо безопаснее грубости, — изрекла Степанида Грунина, возвращая поводок в правую руку. — Тем более с женщиной.

— Женское и мужское начало, инь и ян, в каждом человеке — это насильственная акция экспериментального действия. Он и она — разделение очень и очень условное. Мы все — оно. Факты лежат на поверхности. Скоро все поменяется. Наука доказала, что женщина может воспроизвести потомство без мужчины. Клетка, взятая у женщины или мужчины, вводится женщине, выполняя роль мужского сперматозоида. В итоге на свет появляется ребенок — девочка. Мужчин таким способом воспроизводить невозможно, — Степанида Грунина подлила Саше Углокамушкину чаю, — но в этом, по большому счету, и нет необходимости. Мужчины пока еще не понимают и не чувствуют своей рудиментарности в эволюционном процессе. Но думаю, что им скоро придется расстаться с иллюзиями о своей главенствующей роли. Первые результаты клеточного оплодотворения обнадеживают. Исчезли признаки двуполости уже на стадии развития плода, женщина рожает только женщину. Эра мужчин заканчивается. — Она заботливо пододвинула к Саше банку с клубничным вареньем и свежие булочки.