— А теперь, — добавил он с любезностью, — когда мы дослушали песни храброго рыцаря, мы надеемся, что наши прелестные дамы удостоят нас ответом. Наша прекрасная Ториньи, как нам известно, очаровательно играет на лире, но мы более всего желали бы услышать голос нашей прелестной соседки. Клянусь короной, моя красавица, мы непреклонны и не принимаем отказа. Та, голос которой — совершеннейшая гармония, не имеет права отговариваться своим неумением. Вам стоит только сочетать ваш голос со словами какой-нибудь незамысловатой легенды, и мы уверены, что прелесть вашего пения превзойдет самое искусное исполнение нашей лучшей итальянской актрисы, хотя бы она была сама божественная джелозо, — прибавил он, взглянув на Кричтона, — пение которой привлекает в отель Бурбон всех наших добрых граждан Парижа.

Уверенная в бесполезности сопротивления, Эклермонда, не колеблясь, с величайшей готовностью исполнила желание короля и голосом, который, как справедливо заметил Генрих, был вполне музыкален, пропела с неподдельным чувством мавританский романс Юзефа и Зораиды.

По окончании пения все общество присоединилось к громким рукоплесканиям Генриха.

Краснея от смущения, Эклермонда бросила робкий взгляд в сторону Кричтона, молчаливое восхищение которого имело в ее глазах более цены, чем все заискивающие комплименты придворных.

— Теперь, — сказал Генрих, — очередь прекрасной Ториньи! Ее песни по обыкновению более веселого характера. А! Дорогая сеньора, неужели же наши просьбы окажутся напрасны?

Ториньи не заставила себя долго просить и исполнила желание короля, пропев с восхитительной шаловливой живостью прелестный мадригал прекрасной Иоланды.

— Клянусь Богородицей, нам очень нравятся эти куплеты, — вскричал король, когда прекрасная флорентийка окончила свою песню. — Самсон, стакан сиракузского! Господа, пью за наших прекрасных дам! А! Клянусь, наше сердце так переполнено весельем, что мы вынуждены излить его в песне. Нас воодушевит это благородное вино и прелестная Эклермонда.

Слова короля были встречены, как и следовало ожидать, восторженными криками.

— Генрих, по-моему, пьян, аббат, — заметил Жуаез.

— В этом не может быть сомнения, — отвечал Брантом, тряхнув головой, — и совершенно потерял сознание. Он так скоро пьянеет! Но кажется, любезный виконт, ужин подходит к концу.

— Вы так думаете? — спросила Ториньи. — Я чувствую необъяснимое волнение. Господин виконт, прикажите вашему пажу налить мне каплю вина, как можно менее, я еще не могу успокоиться от испуга после происшествия с ее величеством королевой Наваррской.

— Или от впечатления, произведенного записочкой Кричтона, — отвечал Брантом, многозначительно кашлянув.

— Его величество начинает петь! — перебил Жуаез. С искусством и вкусом, доказывавшими его музыкальное дарование, Генрих импровизировал рондо, достойное той, которая его вдохновила, то есть прекрасной Эклермонды.

— Превосходно! — вскричал Ронсар при последнем стихе.

— Превосходно! — повторили все в один голос.

— Покойный король, Карл IX, никогда не сочинял более приятных стихов, — продолжал поэт.

— Конечно, никогда, — отвечал Шико, — так как, по общему мнению, стихи, спетые Карлом, были вашего сочинения, господин Ронсар. Впрочем, я этого не думаю. Посредственность — преимущество королей. Хороший король всегда дурной поэт. Но вы все расхвалили импровизацию его величества, теперь выслушайте нравоучение, приличное этому случаю, хотя сознаюсь, нравоучения не в большом уважении в Лувре.

И, передразнивая по возможности взгляды и голос короля, шут спел, в свою очередь, очень забавную пародию на стихи короля, но вынужден был остановиться на первом куплете.

— Довольно! Даже слишком довольно, — прервал его Генрих, — мы не желаем, чтобы твое воронье карканье нарушило наше веселое расположение духа. Будь готов подать знак, — прибавил он тихим голосом. — А теперь, господа, так как ночь приближается, музыка снова заиграет и вас ожидает новый маскарад Цирцеи и ее нимф. Нет, моя милая, — прибавил он страстным голосом, насильно удерживая Эклермонду, которая хотела удалиться, — вы должны остаться со мной.

При этом приглашении монарха гости встали, и каждый кавалер, взяв под руку даму, удалился из залы. Кричтон и Ториньи удалились последними. Шотландец, остановившийся на минуту в дверях, обменялся с Шико выразительным взглядом. Казалось, шут вполне понял его значение, так как тотчас же махнул рукой, делая вид, что исполняет приказание короля, и благовонные свечи внезапно потухли, как бы по условленному заранее знаку. Пажи, слуги, придворные, шуты — все исчезли, занавеси быстро закрылись, двери заперлись, и Генрих с Эклермондой остались в темноте.

Все это было делом одной минуты. Король немного удивился, так как Шико подал знак ранее, чем он этого хотел.

Оставшись наедине с Эклермондой, Генрих обратился к ней со словами, дышавшими страстью, стараясь в то же время завладеть ее рукой.

Однако Эклермонда с криком вырвалась из его объятий и так быстро, как только позволяла ей окружавшая ее темнота, побежала по направлению к дверям.

— А-а! Прекрасная птичка, вы теперь не ускользнете от меня, — закричал торжествующий король, бросаясь вслед за беглянкой.

С этими словами он протянул руки и в темноте схватил что-то, приняв за Эклермонду. Внезапное падение его августейшей особы, сопровождаемое шумом разлетевшихся стаканов и посуды, вывело Генриха из заблуждения, между тем как подавленный смех, который он принял за смех молодой девушки, довершил его оскорбление.

Он молча поднялся и, затаив дыхание, стал внимательно прислушиваться. С минуту все было тихо.

Генриху показалось тогда, что он слышит шелест легких шагов в другом конце комнаты, и он обратил в ту сторону свое внимание. Тогда послышался шум, похожий на движение портьеры и — вслед — стук двери.

— Ах, черт возьми! Потайная дверь! Неужели она ее нашла? — вскричал Генрих, кидаясь в направлении шума. — Впрочем, она способна убежать от меня.

Однако же тихий смех, раздавшийся с другого конца залы, который, как он думал, не мог принадлежать никому другому, кроме его возлюбленной, заставил его предположить, что она не ушла. Тихонько пробираясь в ту сторону, он вскоре поймал маленькую нежную ручку, которую покрыл бесчисленными поцелуями и которая — странное дело — отвечала почти на его пожатие.

Генрих блаженствовал.

— Однако как легко ошибиться! — воскликнул влюбленный король. — Эта восхитительная темнота произвела полнейший переворот. Я был совершенно прав, приказав потушить свечи. Вы, прекрасная Эклермонда, казавшаяся несколько минут тому назад олицетворенной стыдливостью и скромностью, настоящей недотрогой, теперь так же любезны и снисходительны, как… как кто? — Как снисходительная Ториньи.

— А! Государь, — прошептал тихий голос.

— Право, моя красавица, — продолжал восхищенный монарх, — вы так очаровательны, что мы готовы стать еретиком.

В эту минуту глухой голос произнес над его ухом следующие слова: "Vilain Herodes".

Король вздрогнул.

Мы уже говорили, что он был в высшей степени ханжа и суеверный человек. В это время его рука так сильно задрожала, что он едва мог удерживать хорошенькие пальчики, которыми завладел.

— Что вы сказали? — спросил он после минутного молчания.

— Я не произнесла ни одного слова, государь, — отвечала его собеседница.

— Ваш голос странно изменился, — отвечал Генрих, — я едва узнаю его.

— Слух вашего величества обманывает вас, — отвечала дама.

— Обман столь реален, — сказал Генрих, — поскольку мне кажется, как будто я уже не раз слышал этот голос. Это доказывает, как легко ошибиться.

— Это правда, — отвечала дама, — но может статься, голос, о котором говорит ваше величество, был для вас приятнее моего?

— Нисколько, — сказал Генрих.

— Значит, вы не желали бы заменять меня другою? — робко спросила дама.

— За все мое царство, — вскричал Генрих, — я не желал бы променять вас на другую! Та, которую вы имеете в виду, нисколько на вас не походит, моя прелесть.