Де Гальд поклонился.

— Я хочу еще нечто приказать тебе, — продолжал король, понижая голос. — Когда я подам мой обычный знак, ты загасишь все свечи.

Едва заметная улыбка скользнула по лицу льстивого де Гальда.

"А! Так вот как!" — сказал про себя Шико, подходя к группе.

Здесь мы их оставляем, чтобы возвратиться к нашим возлюбленным.

— Эклермонда, — говорил шотландец в ту минуту, когда уходил шут, — доверьтесь без колебаний этому человеку, он вас защитит, положитесь на него и ничего не бойтесь.

— Я не боюсь, кавалер Кричтон, — отвечала Эклермонда, — в моем несчастии я имею друга, который не изменит мне, доброго Флорана Кретьена.

— У вас есть еще один, который готов умереть за вас или с вами, — отвечал Кричтон. — Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

— Может быть, — сказала Эклермонда, — но не знаю наверно: будущее — это такая пропасть, в которую я боюсь заглядывать. Если будет возможно, я покину этот дворец и этот город завтра утром. Существуют только одни узы, которые могут удержать меня, если я освобожусь от этого ужасного рабства…

— Что же это?..

— Генрих Валуа.

САРБАКАН

Король, внимательный слух которого уловил последние слова из разговора влюбленных, незаметно подошел к ним.

Напрасно старался шут предупредить их, слегка кашляя. Генрих подошел к ним слишком поспешно, чтобы шут мог опередить его, к тому же Шико боялся возбудить подозрения короля, проявляя слишком большую к ним симпатию.

— Кавалер Кричтон, — сказал монарх, смотря с гневом на шотландца, — нам бы не хотелось вторично напоминать о данной вами клятве. Берегитесь вызвать наш гнев. У нас в характере есть нечто общее со всеми Медичи, хотя мы не часто это обнаруживаем.

— Я — также, — гордо отвечал шотландец.

— Ваша шотландская горячая кровь испортит все дело, — прошептал Шико Кричтону, — подумайте о том, что вы делаете.

— Вы смело говорите, кавалер, — сказал Генрих, — и мы надеемся, что вы явите такую же смелость завтра утром на турнире. Ваш противник грозится лишить вас вашей славы и наложить пятно на безупречный орден, которым я вас пожаловал. Этого не должно быть, мессир.

— Правила рыцарства, государь, — отвечал Кричтон, — учат нас, что хвастовство еще не есть победа. Я буду ожидать исхода битвы с полным упованием на крепость моей шпаги и на правоту моего дела.

— Этого достаточно, — отвечал Генрих, раздражение которого быстро рассеялось. — Мы поручили де Гальду распорядиться о провозглашении открытия турнира, имеющего быть завтра в полдень в малых садах Лувра, и приглашаем всех вас, прекрасные дамы и храбрые рыцари, удостоить его вашим присутствием. — И он запел старинную балладу.

Пока Генрих пел припев этой баллады, написанной с большим вкусом и чувством, его черты на минуту оживились тем выражением, которое, должно быть, воодушевляло их, когда вдохновляемый ожидающей его славой, он своей юношеской храбростью одержал победу при Монконтуре.

— Ах! Кричтон, — со вздохом сказал он по окончании пения, — времена Дюшателя и Гастона де Фуа миновали. Вместе с нашим храбрым отцом Генрихом Валуа угасло и рыцарство.

— Вы напрасно так говорите, государь, — отвечал Кричтон, — пока еще владеете шпагой и еще живы такие храбрецы, как Жуаез, д'Эпернон и Сен-Люк.

— Не говоря уже о Кричтоне, — прервал Генрих, имя которого будет славой нашего царствования даже и тогда, когда другие имена уже будут преданы забвению. Теперь, когда нам угрожают: Беарнец, поднявший против нас оружие, Гиз, добивающийся нашей короны, и наш брат, герцог Анжуйский, открыто против нас восставший, мы нуждаемся в преданных, мужественных сердцах. Жуаез, сын мой, я только что слышал твой голос, не знаешь ли ты какой-нибудь трогательной песни времен рыцарства, которая соответствовала бы настроению, случайно вызванному в нашей душе?

— Если вам угодно, мой милостивый повелитель, — отвечал Жуаез, — я вам спою песню самого верного рыцаря, когда-либо служившего монархам вашего государства, — храброго Бертрана Дюгеклена.

С жаром и вдохновением, доказывавшим, как полностью отвечают подвиги рыцаря, победы которого он воспевал, его пламенному стремлению к рыцарской славе, пропел Жуаез мелодичным голосом балладу в честь Бертрана Дюгеклена.

— Упокой Господи душу храброго рыцаря! — сказал, вздыхая, Генрих, когда Жуаез допел балладу. — Хорошо бы было, если бы он еще жил. Но для чего нам этого желать, — прибавил он, дружески смотря на виконта, — когда мы имеем тебя, мой храбрый д'Арк. С твоей помощью, — продолжал он, улыбаясь, — нам нечего опасаться той третьей короны, которою герцогиня Монпасье обещает увенчать наше чело. Мы уже носили корону Польши, теперь мы владеем короной Франции, но одеяние монаха…

— Пристанет лучше ее брату Гизу, чем вам, мой милостивый повелитель, — прервал Жуаез. — К черту вероломный Лоренский крест и его приверженцев.

— Ах! Жуаез, брат мой, — сказал Генрих, улыбаясь ему дружески, — ты так же храбр, как Дюгеклен, и так же прямодушен, как Баярд.

— Баярд! — вскричал Кричтон. — Мое сердце трепещет от восторга при этом имени, как при звуках боевой трубы. Дай Бог, чтобы моя жизнь походила на жизнь Баярда и, — прибавил он с жаром, — имела такой же конец.

— На это желание скажу от всей души — аминь, — вскричал Жуаез. — Но пока еще наши сердца согреты мечтами, порождаемыми этими славными воспоминаниями, прошу тебя, Кричтон, передай своими вдохновенными стихами некоторые из его прекрасных деяний. Ты певец, достойный Баярда. Даже мой друг, Филипп Депорт, вынужден уступить тебе пальму первенства.

— Жуаез прав, — сказал Генрих, — поэту трудно найти более благородный сюжет, равно как нелегко встретить поэта, более достойного воспевать его. Три аббатства послужили наградой за три сонета Филиппа Депорта. И мы не знаем, как достойно вознаградить вас за ваше будущее произведение, мой милый.

— Прошу ваше величество не награждать меня незаслуженными похвалами, — отвечал Кричтон, — или я не осмелюсь попытать мои силы в этот раз, поскольку тема, признаюсь, меня сильно смущает.

— Сперва выпьем в память рыцаря без страха и упрека, — сказал Генрих, — а потом постарайтесь обессмертить его подвиги вашей песней.

— Бокалы налиты и выпиты. — Кричтон с жаром предложил свой тост и выпил до капли искристое вино, наполнявшее его бокал.

Затем голосом, доказывавшим, как он глубоко сочувствовал сюжету, им воспеваемому, и с самой естественной простотой он пропел балладу в честь рыцаря Баярда, образца храбрых рыцарей.

— Браво! — воскликнул Жуаез по окончании баллады. — Да воодушевит вас завтра утром то же мужество, которое воодушевляло Баярда! Не забывай, этими словами оруженосцы обыкновенно укрепляют наше мужество в турнире, незабывай, чей ты сын, и не обесчесть свой род.

— Я надеюсь, что окажусь достойным чести владеть шпагой моего отца, — с улыбкой отвечал Кричтон, — и что в моей руке она будет так же победоносна, как непобедимый Дюрандаль Роланда и твоя защитница, Жуаез, шпага знаменитого Шарлеманя. Я никогда не забуду, от какого храброго дворянина происхожу и, — добавил он, глядя на Эклермонду, — как прекрасна дама, моя повелительница.

— Разве дама, ваша повелительница, — спросил с улыбкой виконт, — не даст вам никакого залога своей благосклонности по древнему обычаю рыцарства, к сожалению, часто пренебрегаемому в наше время? Дама Баярда дала ему свою манжетку, когда ему присуждена была награда на турнире в Кариньяне.

— Я не могу ничего предложить, кроме вот этого, — сказала Эклермонда, сильно краснея и снимая с головы бант из лент. — Я даю его кавалеру Кричтону и прошу его носить в знак любви ко мне.

Кричтон взял бант и, поднося его к губам, вскричал с жаром:

— Я прикреплю его к моему копью, и если мой противник удостоен таким же знаком благосклонности своей дамы, то, надеюсь, повергну его в дар к вашим стопам.

— Ни слова более, — нетерпеливо прервал Генрих, — мы сами намерены преломить копье из любви к вам, прекрасная Эклермонда, и назначаем вас царицей турнира, не забудьте этого. Господа, герольды провозгласят завтра бой на копьях. Мы сами займем место на арене, которую прикажем украсить с большим против обыкновенного великолепием, мы обязаны сделать это для наших бойцов. Ты, Жуаез, прикажи надеть белые шарфы четырнадцати из твоих наездников, а ты, д'Эпернон, желтые шарфы такому же числу из твоей стражи. Мы станем сражаться при свете факелов по обычаю нашего отца и, кроме того, попытаемся использовать наших испанских жеребцов в новом лошадином балете, изобретенном нашим шталмейстером. Клянусь Богом, если наше царствование и не оставит других воспоминаний, то, по крайней мере, будет славно своими празднествами.