Потом ветры стали категорически требовать выхода под угрозой очень серьезных внутренних повреждений. Я из последних сил старался дозировать выход, как бы медленно открывая бутылку сельтерской, понемногу выпуская газ, чтоб газировка не вскипела.

Кажется, метод сельтерской сработал. По крайней мере, звуковых эффектов не возникло. Если возникли другие, погашенные в данный момент одеялом, то я рассудил, что Ава спала со многими мужчинами, понимает, что я человек, признает неизбежное и не осудит. Поэтому еще чуть приоткрыл пробку сельтерской. Принюхался, притворяясь, будто глубоко вздыхаю. Запаха нет, слава богу. Похоже, она задремала. Я крепче прижал ее к себе и откупорил бутылку. Кризис миновал. Боги смиловались надо мной – непахучие ветры!

Она не спала и сказала:

– Завтра мне надо ехать в Нью-Йорк. Зайти в свою галерею. Можешь отвезти меня к поезду? Есть один ранний, в шесть тридцать. Я собиралась вызвать такси.

– Конечно могу… Долго ты пробудешь в Нью-Йорке?

– В воскресенье вернусь.

Потом обсудили, как вовремя встать. Она уже поставила будильник перед тем, как встретилась со мной в коридоре. Поэтому мы попытались заснуть, но она все подталкивала меня задом, ожидая действий, и я откликнулся. Она поднялась на колени, я тоже позади нее, глядя на прелестную спину, на небесную букву V, сходившуюся к ложбинке между ягодицами, где прятался я. И пока мы таким образом занимались любовью, меня заново поразила предельная хрупкость и покорность женщин. Как они это делают? Я поцеловал ее в шею, обхватил снизу, стиснув груди. Все в ней пышно, изобильно.

– Давай, – шепнула она.

– Ты готова?

– Я хочу, чтобы ты.

Она с силой толкалась назад и кричала, что жутко возбуждало, поэтому я выскочил, облив ей спину. И на сей раз принес полотенце.

Мы молча лежали. Я опять прижимался к ней сзади. На этот раз не было ни уныния, ни ментацида. Я чувствовал, как погружаюсь в плотный, черный сон, который приходит после счастливого секса, но спросил:

– О чем ты думаешь?

– О том, как потеряла контроль над собой, – ответила она.

Мы проспали несколько часов, утром она собрала небольшую сумку, пошла заняться туалетом. Я оделся, сунул галстук в карман пиджака, чувствуя себя жуликом. Мы вместе вышли из комнаты, и никто нас не видел. Было слишком рано.

Я заскочил в ванную, потом мы вышли на стоянку. Кругом было тихо, спокойно, поэтому мы осмелились взяться за руки. Между собой об этом не говорили, но в таких местах, как Колония Роз, по крайней мере в начале любовных романов, жизненно важно держать все при себе, в полном секрете и полнейшей тайне.

– Тебе нравятся колибри, да? – спросил я, живописным жестом фокусника вытаскивая из кармана галстук, когда открывал перед ней дверцу машины.

Она села на сиденье, глядя на меня: галстук представлял собой прекрасную синюю ленту, усеянную птицами.

– Нравятся, – сказала она. – Красочные. А твои подбитые глаза еще красочней.

Сев в машину и взглянув в зеркало заднего обзора, я увидел, что цвет синяков под глазами сменился, приобретя желтоватые, зеленоватые и лиловые оттенки.

Я привез ее к поезду, поспев в самое время, поцеловал на прощание на бетонной платформе, игриво чмокнув для ровного счета в самый кончик гигантского сексуального носа. Она улыбнулась. Подошел поезд – большой серебристый «Амтрак». Я едва не сказал: «Я люблю тебя», – но, хорошенько подумав, вместо этого вымолвил:

– Спасибо за прошедшую ночь.

Она улыбнулась:

– Увидимся завтра. Возьму такси. Точно не знаю, в какое время приеду, – и вошла в вагон.

Я снова вытащил галстук, помахал им, как платком, очень глупо. Не знал даже, видит ли она меня. Сквозь окна ничего не было видно.

Потом поезд тронулся. Я стоял на платформе, махал галстуком, снова сунул его в карман, глядя вслед составу, пока он совсем не исчез, оставив за собой длинные пустые ржавые рельсы.

День был пасмурный, серый, прохладный, тем более для лета. Интересно, сменится ли погода. Приятно бодрствовать в таком тихом мире, и я, оставшись в одиночестве, чувствовал небольшое облегчение. Приехал обратно в Колонию Роз и пошел в свою комнату. В особняке все по-прежнему мертво спали. На миг я удивился, почему мои шлепанцы валяются за дверью, потом вспомнил и подобрал. Ловушка не сработала. Я подумал о Дживсе: обязан перед ним извиниться. Потом заполз в постель и надолго заснул. Снов не видел. Я в них не нуждался.

Целый день мне было плохо. Со мной случилось что-то нехорошее. Меня одолевали тошнота, зуд и судороги. Выпивка, марихуана, бурные занятия любовью – все это вместе меня доконало. Я превратился в полную развалину. Добавим сюда общую травму и постоянное напряжение, в котором я находился после отъезда из Нью-Джерси, – неудивительно, что в конце концов рухнул. Можно было б подумать, что после победы над Авой придет день торжества, а получилось ровно наоборот. Я был до предела разбит и измучен. Лежал и лежал в постели, читал, ворочался, иногда засыпал, иногда разговаривал с Дживсом.

Когда Дживс впервые зашел ко мне около часа дня со стаканом воды, я сказал со смертного одра:

– Очень сожалею о вчерашнем вечере, Дживс. Я страшно виноват перед вами.

– Не стоит извиняться, сэр.

– Но я вел себя слишком грубо и театрально… Даже если вы говорите, что извиняться не стоит, мне хотелось бы помнить, что я извинился и проклинаю себя за свое идиотское обращение с вами.

– Постарайтесь не проклинать себя, сэр. Ваши замечания нисколько меня не обидели.

Дживс – образец всепрощения. Я никогда не замечал в нем злобы.

– Вы очень любезны и добры ко мне, Дживс.

– Очень хорошо, сэр.

– Как я понимаю, мы не поймали вора, укравшего тапочки, – сказал я, переводя беседу из эмоционального плана в практический.

– Нет, сэр.

– Что ж, можно нынче ночью еще раз попробовать.

– Очень хорошо, сэр.

– Мне сегодня не особенно хочется работать над романом, Дживс.

– Кажется, вы слегка пожелтели, сэр.

– Белки глаз пожелтели, Дживс?

– Да, сэр.

– Та самая лекарственная марихуана не соответствует своей репутации… Ну ладно. Живи и ничему не учись – вот мой девиз. Дживс, давно мы уехали из Нью-Джерси? Три-четыре недели назад? Эта поездка совсем меня измотала.

– Мы уехали из Нью-Джерси четыре дня назад, сэр.

– Вы с ума сошли, Дживс!

– Я не сошел с ума, сэр.

– Сегодня суббота, Дживс.

– Да, сэр.

– Мы уехали из Нью-Джерси…

– В минувший вторник, сэр.

– О боже, вы правы, Дживс. Всего четыре дня. Или пять? Сегодняшний день считается?

– Думаю, сэр, почти все бы сказали, что мы покинули Нью-Джерси четыре дня назад.

– Ох, Дживс, кажется, я теряю рассудок… Никогда не понимал, коротка жизнь или длинна… Каково ваше мнение на этот счет?

– Я заметил, сэр, что малые отрезки жизни порой кажутся довольно долгими: час, день, десять минут. Однако долгие промежутки в течение жизни – десять лет, пятьдесят – кажутся весьма краткими.

– Знаете, почему так случается, Дживс?

– Возможно, дело как-то связано с памятью, сэр. Мы не способны помнить каждое мгновение жизни, поэтому пережитое сжимается, суммируется, отбрасывается. Любовный роман сводится к фразе: «Мы пробыли вместе три года». Поэтому прожитая жизнь представляется очень короткой. Весьма загадочно, сэр. Жизнь длится шестьдесят, семьдесят, восемьдесят лет, кажется, будто годы быстро пролетели, но в то же время мы знаем, как долго шли к нынешнему моменту… Я думаю при этом о мире кино. Двухчасовой фильм – результат сотен часов съемки. То же самое происходит и в жизни. Все можно вспомнить и оживить очень быстро, но картину составляют миллионы моментов.