Оказалось, что я сижу прямо напротив Мангрова, романиста в наглазной повязке, а справа от меня располагается коротышка, автор небольших рассказов, приблизительно мой ровесник, по имени Алан Тинкл,[43] с обилием курчавых волос и вполне мужественной челюстью. Выяснилось, что мы с ним тезки, хоть с фамилией ему сильно не повезло.

В тот первый вечер нам предложили жареную лососину, картофельное пюре, тушеный шпинат и салат – очень вкусно, высокого качества. Посередине длинного стола выстроились дополнительные бутылки белого вина, как конусообразные предупредительные столбики на дороге, причем одна бутылка стояла прямо передо мной.

Слева от меня сидела художница Сигрид Бобьен – под пятьдесят, довольно хорошенькая увядающей красотой, с изящными, выразительными руками, гладкими плечами, обнаженными под безрукавной блузой, бледным вытянутым лицом, угольно-черными, гладко зачесанными волосами. Она сразу вовлекла меня в беседу.

– Всегда приятно познакомиться с новичком, поэтому я вас приветствую, – объявила она, вытаскивая из лососины кости. – Каждые несколько дней кто-нибудь приезжает, кто-нибудь уезжает. Печально. Один рождается, другой умирает.

– Слово «умирает» не кажется вам в данном случае слишком мрачным? – спросил через стол Мангров.

– Каждым летом, уезжая отсюда, я чувствую, будто бы умираю, – ответила она. – Невозможно поверить, что жизнь продолжается тут без меня… Алан у нас здесь новорожденный. – Она мне очаровательно улыбнулась и зашептала, а люди, которые шепчут, почти наверняка сумасшедшие. Хотят поближе подманить и убить.

Я выпил четвертый стакан вина.

– Над чем работаете? – поинтересовался Мангров, желая спасти меня от Бобьен.

Между ними были натянутые отношения. Я нюхом чуял старый роман, висевший над ними, как рыболовецкая леска, зацепившаяся за дерево. Ясно, что их сначала привлекло друг к другу: она помешанная с трагическим шепотом, а у него трагически только один глаз. Но проницательная интуиция подсказывала, что они уже пару не составляют.

– Над романом, – ответил я на вопрос Мангрова и, разговорившись от вина, продолжил: – Не хочу вас смущать, но прочел вашу книгу «Ад – это другие люди», и мне она очень понравилась. Я страстный поклонник «черной» литературы. Ваш герой, который убивает людей, не обращая на них никакого внимания, просто блистателен.

– Спасибо, – поблагодарил он, кажется одновременно польщенный и озадаченный публичной похвалой. Бледно-розовые губы на миг растянулись в улыбке, хотя выразительные ноздри непонятно затрепетали, потом лицо приобрело нормальное серьезное и суровое выражение. Короткие черные волосы одного цвета с наглазной повязкой, без всяких признаков седины, хоть на вид ему было под пятьдесят. Единственный глаз был карим.

– А сейчас вы над чем работаете? – полюбопытствовал я.

– Над мемуарами, – ответил он. – Только называю их mem-noir,[44] так как рассказываю историю своей жизни с точки зрения убийцы.

– Какой вы мрачный, Реджинальд, – заметила Бобьен. – Может быть, просветлеете?

– Вы сами только что сравнивали уезжающих из колонии с умирающими, – парировал Мангров.

Данный обмен репликами вновь подтвердил предположение об их бывшем союзе. Прежде чем Бобьен успела ответить, сидевшая рядом с Мангровом женщина привлекла его к обсуждению проблемы летучих мышей. Эта довольно пухленькая поэтесса пятидесяти с лишним лет по имени Ленора только что уселась за стол со второй порцией шпината, не имея понятия, что вмешалась в сражение. Итак, Мангров говорил с Ленорой, Бобьен занялась лососиной, я, как журавль, вытягивал шею, поглядывая на Диану, которая вовсе не поворачивала голову в мою сторону, что меня несколько обескураживало. Она сосредоточенно ела, беседуя с Линди. Когда тянешь шею к новому привлекательному объекту, то надеешься, что и он ищет тебя глазами, хоть тот факт, что Диана на меня не смотрит, по моему логичному заключению, еще не свидетельствовал об отсутствии шансов завоевать ее расположение.

Вернувшись к своей лососине, я уловил фрагмент беседы Леноры с Мангровом про летучих мышей. Видно, по ночам усадьба кишмя кишела летучими мышами, а Ман-ров был местным специалистом по их отлову, работая с сетью, в перчатках, – немалая заслуга с его стороны, потому что летучие мыши иногда разносят бешенство.

– Ужас и кошмар, – сообщила мне Бобьен. – Позавчера одна летала у меня в комнате. Я так и не смогла заснуть, даже когда ее Реджинальд отловил.

– Мне нравятся летучие мыши, – вставил Тинкл. – Ложно понятые создания.

– Правда, что человек, заразившийся бешенством, дико кричит при виде воды? – спросила Бобьен.

– Научное название бешенства – гидрофобия – обычно ассоциируется с водобоязнью, но, по-моему, его назвали гидрофобией из-за пены, – объяснил Мангров. – Впрочем, я не уверен, будто у больных бешенством действительно пена идет изо рта. Они просто быстро умирают. Укус летучей мыши в самом деле способен убить человека.

– Слушайте, что за нездоровая тема! Я до конца лета не смогу заснуть! – воскликнула Бобьен. – Без того плохо, что в особняке привидение.

– Никаких привидений здесь нет, – возразил Мангров.

– У меня дома мыши есть, – объявила Ленора, по-моему совершенно ничего не понимая. На ее губах застыла улыбка; я причислил ее к типу тех собеседников, которые вставляют в дискуссию замечания, в общем близкие к теме, но не дающие прямого ответа на предыдущие реплики.

– Не выношу летучих мышей, – твердила Бобьен. – Похожи на крыс с крыльями. На летучих крыс…

– Однажды в Нью-Йорке мне на ногу прыгнула крыса, – сообщил я, до тех пор не вступая в беседу, но, когда речь зашла о крысах, не сдержался, стремясь потрясти собеседников, ожить, выйти на первое место.

– Боже, – охнула Бобьен.

– Бежала по тротуару, запаниковала, приняла меня по ошибке за фонарный столб или за что-нибудь вроде того, добралась до самого колена, прежде чем сообразила, что я – человек. К счастью, она меня не укусила, хотя, наверно, трудно вонзить зубы в коленную чашечку. Не знаю, смогу ли когда-нибудь это забыть.

Пока я излагал историю с крысой, Мангров поднял бровь над наглазной повязкой, и мне страшно захотелось спросить, как он лишился глаза, но правила этикета не допускают такого вопроса.

– С удовольствием превратился бы в летучую мышь, – заявил Тинкл, не комментируя мой рассказ о крысе. – Можно было б проникнуть в любую комнату.

– В этом году я своей комнатой очень довольна, – объявила Ленора, на что Бобьен фыркнула, позабавившись, а я, высосав пятый стакан вина, на мгновение внутренне содрогнулся от вернувшейся мысли о том, что, возможно, в конце концов, все-таки очутился в сумасшедшем доме, но, полностью лишившись рассудка, до сих пор принимаю его за художественную колонию. Вокруг решительно неуравновешенные люди. Бобьен фыркает, как в «Змеином гнезде», Тинкл демонстрирует некое сумасбродство, у Мангрова всего один глаз, лицо Леноры навеки перекосилось в веселой гримасе.

Я вновь вывернул шею, взглянув на Диану. Она на меня по-прежнему не смотрела, но хотя бы, насколько я мог судить, не казалась свихнувшейся. Просто красавица с грязными ногами. В дальнем конце от моего стола Маррин разглагольствовал с поэтом, лауреатом Пулитцеровской премии, и эти двое не похожи на лунатиков. Поэтому дрожь унялась. Я действительно в художественной колонии, а не в психушке. Впрочем, надо обсудить это с Дживсом. В русле прочих проблем и вопросов. Старая дилемма – видимость против реальности, с которой я постоянно сталкивался на шекспировских экзаменах в Принстоне.

Я уткнулся в картофельное пюре, закладывая определенный балласт против вина. Ленора опять расхваливала Мангрова за способность уберечь всех и каждого от летучих мышей, отовсюду слышалось невнятное бормотание, скрежет вилок в тарелках, потом Мангров обратился ко мне:

– Вы с кем-то подрались?