— Сын Рыжебородого, что ли? — спросил Пойгин и тут же добавил, не дожидаясь ответа: — Что ж, может, он был просто не сведущ. А может, русским легко давать такие клятвы.
— Почему говоришь, как Вапыскат? — не глядя в глаза Пойгину, спросил Майна-Воопка.
Пойгин болезненно поморщился:
— Да, ты прав. Точно так говорит Вапыскат.
— Значит ли это, что вы теперь думаете одинаково?
Пойгин промолчал. Еще раз полистав тетрадь Омрыкая, приложил ухо к его груди, долго слушал:
— Хорошее у тебя сердце. Будто пешеход, ушедший в дальний путь. Ровно бьется. Будешь долго жить. Долго…
Пэпэв счастливо заулыбалась, выхватила из деревянного блюда олений язык, протянула гостю:
— Съешь еще. Ты очень желанный гость. Ты всегда с хорошими вестями. Мы хотели бы видеть тебя каждый День… Надеемся, заночуешь в нашем очаге.
— Нет, я поеду в стойбище Эттыкая. Меня ждет Кайти. Последнее время она все дни в страхе. — Пойгин медленно повернулся к Майна-Воопке, тронул по-дружески его плечо. — Я знаю, как ты ненавидишь черного шамана. Я тоже его ненавижу. Но неясно мне, что будет со мной, когда взойдет солнце. Может, главные люди тундры назовут меня своим другом, а может, убьют, если пощажу Рыжебородого.
Омрыкай со страхом и недоумением уставился на Пойгина:
— Почему ты его должен не щадить?
— Это не для детей разговор, — сказал Пойгин и опять болезненно поморщился. — Ты, я вижу, чтишь Рыжебородого…
— Да. Его все чтят…
— Все? А вот я… На меня почему-то нашло помрачение… Мне мало головой понять, Омрыкай, что ты прав. Мне в это надо душой поверить… Ты мальчик еще, и тебе…
Не досказав, Пойгин умолк, настолько погружаясь в себя, что, кажется, даже забыл, где находится.
— Ну, я поехал, — наконец очнулся он. — Не провожайте меня. — Повернулся к Майна-Воопке. — Я буду к тебе приезжать. Только ты можешь дать мне достойный совет…
Пойгин оделся и покинул ярангу. На вторые сутки с самого утра приехали новые гости, разглядывали Омрыкая и мучили его расспросами. Мальчик удрученно спросил у матери:
— Что они едут смотреть на меня, будто я существо иного вида?
— Не сердись, — просила мать, стараясь скрыть, насколько сжигала ее тревога за сына. — Разговаривай с гостями, как советовал отец… Рассказывай только достоверные вести. И не будь болтуном, ничего не выдумывай…
— На болтунов у нас там тоже запрет.
— Нужный, очень нужный запрет. Помни о нем. Омрыкай садился на шкуры у костра в круг гостей,
сначала отвечал на вопросы степенно, с важным видом, как взрослый, но детская непоседливость брала свое, и он начинал скучать, забываться, все чаще поглядывая на выход из яранги: там ждали приятели, которых он обучал грамоте. За стойбищем, на обширной горной террасе, где снег еще не был ископычен оленьим стадом, детишки учились писать свои имена. И не только дети, но и молодые парни и даже вполне солидные отцы семейств просили Омрыкая начертать таинственные знаки, обозначающие их имена, и тот старался как мог.
Какая это была радость — мчаться на горную террасу, наконец вырвавшись из плена гостей. Но Омрыкая снова и снова зазывали в ярангу, задавали один вопрос нелепее другого.
— Верно ли, что там пищу варят не на костре, а на каком-то странном огне, втиснутом в каменное вместилище, и потому она совершенно не пахнет дымом? Это же, наверно, в горло не лезет…
— Я забыл, пахнет ли там пища дымом. Но я был всегда сыт и очень любил картошку…
— Что такое картошка?
— Растет в земле, как корни травы или кустов, только она круглая, будто мяч…
— Ой-ой! Не вонючий ли это помет Ивмэнтуна?
— Ну какой помет, что, у меня нюха нет, что ли?
— Ты не сердись, не сердись, — успокаивал мальчика старик Кукэну, не пропускавший ни одного случая потолковать с дальними гостями. — Сам говорил, что там на злость наложен запрет…
— Ка кумэй! Верно ли это, что на злость запрет?
— Да, запрет, — терпеливо подтверждал Омрыкай, прилежно внимая совету старика.
— Слыхал я, что, как только ты пришел в стадо, в оленей страшный испуг вселился. Слух пошел, что это от дурного запаха пришельцев, которым ты насквозь пропитался, — сказал Аляек, мрачный мужчина с костяными серьгами в ушах — двоюродный брат Вапыската.
Омрыкай изумленно посмотрел на мать, жалея, что отец ушел в стадо: уж он-то рассказал бы, как было все на самом деле и почему он назвал сына настоящим чав-чыв. Пэпэв, кинув в сторону Аляека укоризненный взгляд, обиженно поджала губы.
— Может, чьи-нибудь олени и взбесились, а наши как паслись, так и пасутся.
— Ну что ж, еще взбесятся, — загадочно предрек Аляек, разглядывая хозяйку яранги сонно сощуренными глазами.
Старик Кукэну снял малахай, почесал кончиком трубки лысину, весело воскликнул:
— Это диво просто, какая память у тебя, Аляек! Как же ты забыл, что именно от твоего запаха подох на самой высокой горе кытэпальгин и прямо под ноги тебе свалился? Да, еще одну весть чуть было не запамятовал. Ах, какая у меня голова, все забывает, ну просто болотная кочка. Слух дошел, что от твоего запаха до смерти одурела даже вонючая росомаха! Не зря же ты так на всю жизнь и остался Аляеком…
— Я не могу сидеть у очага, где меня оскорбляют! — воскликнул Аляек и, плюнув в костер, пошел прочь из яранги. У входа обернулся, ткнул пальцем в сторону Омрыкая. — Жить ему осталось недолго, совсем недолго! И олени ваши взбесятся. Еще дойдет до них мерзопакостный запах пришельцев.
Омрыкай уткнулся в колени матери и заплакал. Кукэну подсел к мальчику, положил руку на его вздрагивающую спину.
— Ты, кажется, хохочешь? Ну, конечно, хохот трясет тебя, как олени нарту на кочках. Послушай, о чем я хочу тебя попросить…
Омрыкай поднял заплаканное лицо, заулыбался: он любил этого старика, шутки которого, как люди уверяли, могли заставить засмеяться и камень.
— Я же толковал вам, что парень смеется. А мне тут нашептывали, что он плачет. Чтобы Омрыкай и вдруг заплакал?! Если и появились слезы у него на глазах, то это от смеха.
Омрыкай быстро вытер кулачками слезы и вправду засмеялся. Старик, воодушевляясь, подбирался уже к новой шутке:
— О, настоящий чавчыв смеется даже тогда, когда сова приносит ему весть, что из ее яиц вылупились его дети. Услышал бы кто другой такую весть, как я услышал в молодости, — рассудка лишился бы. Однако я остался при своем уме, только уж очень смеялся, челюсти едва с места не сдвинул.
Гости, а за ними Омрыкай расхохотались. А Кукэну, радуясь, что прогнал тучу страха, наплывшую после гнусных слов Аляека, продолжал шутить.
— Так вот, послушай, о чем попрошу. Научи мою старуху понимать немоговорящие вести. Память у нее от старости совсем оскудела, не помнит имя мое. Но не беда, внук мой нашел выход. Ты научил его чертить знаки, обозначающие мое имя, подарил ему палочку, след оставляющую. Верно ли это?
— Да, верно, — охотно подтвердил Омрыкай, еще не понимая, к чему клонит старик.
— Слышали, гости, что сказал Омрыкай? Так вот, имейте это в виду. Как вам известно, у меня вполне достойное имя, не какой-нибудь там Аляек — Кукэну! — Старик постучал по котлу, стоявшему у костра. — Вот от этой посудины происходит мое достойное имя. Кто может без котла обойтись? Так и без меня вы ни за что не обойдетесь. Но вот надо же, старуха забывает, как меня звать. Вчера обозвала плешивым болваном. Кто из вас слышал, чтобы когда-нибудь у меня было такое странное имя? Выходит, никто не слышал. Однако старуха моя так и старается сменить мое имя. Но у нее ничего не получится. Я надежно предостерегся. Внук помог. Настоящее мое имя теперь обозначено тайными знаками вот здесь! — Старик пошлепал себя по голове и наклонил ее к Омры-каю. — Смотри и произнеси вслух, что начертил там мой внук твоей палочкой, оставляющей след. Особенно хорошо оставляет след, если послюнишь ее…
Омрыкай встал на колени, бережно прикоснулся руками к голове старика и увидел, что чуть пониже макушки было написано: «Кукэну». Набрав полную грудь воздуха, мальчик прочитал во всеобщей тишине громко и торжественно: «Кукэну».
