Все ближе, ближе вороны. Вот они прокаркали уже над самой головой человека. Внимательны глаза человека. Обычно, когда над ним каркает ворон, в его глазах можно уловить суеверный страх: не накликал ли черной беды? Но в этот миг встречи двух зорь человек был спокойным, ему не хотелось думать о беде, ему хотелось верить в добро.

На горизонте клубились тучи. В воображении Пойгина они превращались в живые существа. Плывут в чистом огне меднорогие олени, а вон взмахнул арканом пастух. Сверкнул аркан солнечным лучом, захлестнул сердце Пойгина. Однако не больно сердцу. Оно послушно солнечному аркану. Словно бы верный друг Майна-Воопка подал Пойгину знак своей дружбы и преданности. Пусть еще много лет живет настоящий чавчыв Майна-Воопка. Пусть те два ворона, которые недавно прокаркали над головой Пойгина, пролетят и над Майна-Воопкой и пожелают ему долголетия. А вон дочь Кэргына — Женщина из света. Выплыла улыбчивым ликом, подтверждая свое явление из солнечного света. Из ее смеющихся глаз вылетели стрелы солнечных лучей. И угодили все стрелы прямо в сердце Пойгина. Но не больно сердцу. Мягко и тепло сердцу. Хорошо, что есть Кэргына. Хорошо, что есть Антон. Хорошо, что есть три внука и скоро будет четвертый…

Но что это? Почему так стало беспокойно Пойгину? Снова над его головой пролетело два ворона. И один из них как будто бы сказал: «Кайти!» И второй тоже сказал: «Кайти!» Тучи на красном фоне двух зорь образовали высокую, очень высокую гору. И на самой вершине ее вдруг встала Кайти. Словно поднялась с каменного ложа, куда он отвез ее много лет назад. Манит Кайти Пойгина к себе руками и, похоже, о чем-то спрашивает. Слева, где-то внизу, сидит Мэмэль. Обхватила голову руками и качается из стороны в сторону. Кайти показывает на нее и по-прежнему о чем-то спрашивает. И пронзила Пойгина догадка: Кайти хочет знать, не нашлось ли ее письмо, которое стало амулетом. Да, нашлось! Нашлось! Его вернула Мэмэль. Это она похитила у Пойгина кисет, узнав, что в нем хранится письмо Кайти. Потом, много-много лет спустя, пришла Мэмэль в дом Пойгина и протянула с виноватым видом спичечный коробок, перевязанный нитками из оленьих жил. Вот, вот он!

Пойгин торопливо достает кисет, извлекает из него спичечный коробок, развязывает нитки. Он знает, что Кайти ему только воображается, но волнуется так, как будто Кайти предстала перед ним живой. Вот, вот оно, ее письмо. «Я шью тебе торбаса. Палец уколола иглой. Люблю тебя. Я разжигаю костер. Огонь горит. Горит огонь. А я тебя люблю. Тебя рядом нет. Воет волчица. Значит, тоска. Значих, я тебя люблю. Скорей приходи. Я сказала все». Слова эти Пойгин знает наизусть. Они доносят до него голос Кайти. Шелестит листочек бумаги, а Пойгину кажется, что это вздыхает его Кайти. Ах, как хорошо, что две зари, изгоняющие ночь, подарили Пойгину воспоминания о Кайти. Это диво просто, как хорошо…

Пойгин достает из коробки другой листок, сложенный много раз, осторожно разворачивает. На листке оттиск его председательской печати. Это теперь тоже амулет. Спрятав оба амулета в коробок, Пойгин аккуратно перевязывает его нитками из оленьих жил, прячет в кисет, предварительно набив из него трубку табаком.

Дымится трубка. Текут, как дым, изменчивые мысли Пойгина. Вон в той стороне, где поднимается гряда высоких холмов, должны быть норы песцов. Надо бы пройтись там, приглядеться. Кажется, даже отсюда видно, как пробегают, будто теки, уже линяющие песцы. Может, проверяют свои тайники? Пойгина всегда поражало то, что песцы заготавливают пищу еще в летнюю и осеннюю пору, но не для себя, а для потомства, которое у них пока даже не зачато. Это лишь потом, когда пройдет долгая зима и наступит весна, когда останутся позади брачные страсти, родятся те, для кого запасалась пища. И как бы ни был голоден песец зимой, пусть даже смерть голодная настигает его, он ни за что не раскопает тайник: это не для него, это для будущего потомства, которое пока даже не зачато.

Однажды Пойгин рассказал об этом Антону и Журавлеву. Изумленные, они долго о чем-то говорили по-русски, а Кэргына потом перевела их разговор отцу. Оказывается, их поразила забота этого зверька о своем потомстве, и они пожелали человечеству заглянуть на много лет вперед, подумать о благополучии будущих поколений. Ведь если это умеет даже зверь, то каков же должен быть человек!

Поглядывал Пойгин в сторону гряды холмов, и, кажется, кожей видел мелькающие тени суетливых песцов. Не один раз он наблюдал, как песец утрамбовывал носом свои тайники. Крутится без устали и все тычется и тычется носом в землю, а потом прикроет заветное место травкой, разного хлама туда натаскает. И ни за что не догадаешься, где тайник.

А до этого рыл песец землю, добирался до вечной мерзлоты. Вот яма и готова. И тащит, тащит песец — то птицу, то птенца — и аккуратно складывает в рядок, хвостами ровненько в одну сторону, а клювами в другую. Тут же еще и яйца птичьи уложит по двадцать штук, а то и два раза по двадцать. Аккуратно уложит на птичий пух, чтобы остались целы до нужного дня, когда придет пора все это скормить потомству.

Да, правы Антон и Журавлев, очень правы: человеку есть чему поучиться даже у этого зверька.

Поглядывает в сторону гряды холмов и незрячий Линьлинь: чувствует волк, что у песцов начинаются брачные страсти. И хотя он уже стар, все равно непонятное волнение возбуждает его, и он опять пытается выть.

То была последняя весна в жизни Линьлиня. Пойгин еще не знал, что пройдет чуть больше полугода, и он расстанется со своим верным другом в торосах застывшего моря. Умрет Линьлинь. И придет в голову Пойгину, что пора умирать и ему. Да, пора, тем более что дочь опять ждет внука, в живой сути которого так хотелось Пойгину возвратиться на землю из Долины предков…

Но не рано ли умирать? Может, Кэргына права: не лучше ли дождаться четвертого, пятого, а там и шестого внука? «Ого! Вот это ты разохотился!» — мысленно воскликнул Пойгин, опуская ноги с кровати на медвежью шкуру. В комнате внуков звучало радио. Веселая музыка подмывала Пойгина повторить то, на чем застигла его дочь: должен ведь он все-таки понять, в чем секрет русской пляски. А то так и умрет, не утолив своего давнишнего желания.

Искренне страдая, что не может одолеть эту странную прихоть, Пойгин опять вышел на середину комнаты, с конфузливой улыбкой поддернул кальсоны и начал выделывать ногами немыслимые движения, пытаясь подчинить их ритму развеселой музыки. Он очень старался, злясь на то, что кальсоны все время спадали и тесемки путались в ногах. Он готов был подпоясаться ремнем и оборвать тесемки, но музыка могла закончиться, а без нее не было никакого смысла пытаться постигнуть и без того непостижимое.

И что за наказание! Именно в то мгновение, когда вроде бы ноги его начали подчиняться ритму, дверь отворилась, и на пороге возник почтальон Чейвын.

— Что с тобой происходит? — изумленно спросил Чейвын, уже пожилой человек, носивший очки. Медленно сняв очки, он попытался объяснить свое недоумение: — Похоже, ты решил на старости лет заняться пис-куль-ту-рой, как это делают школьники прямо перед окнами моей почты.

— Да, да, я занимался пис-куль-ту-рой! — с запинкой выговорил трудное русское слово Пойгин, радуясь тому, что нашелся выход из его затруднительного положения. — Умирать собрался, долго лежал, ноги затекли. Вот и вздумалось мне как следует потоптаться. Сам знаешь, путь в Долину предков не очень короткий…

— Ты шутишь или говоришь как серьезный человек? — спросил Чейвын, то надевая, то опять снимая очки.

— Может, шучу, а может, и не шучу…

— Ну, если не шутишь, то получи телеграмму. Не каждому перед уходом в Долину предков приходит телеграмма. — Чейвын с важным видом полез в почтальонскую сумку. — Вот она, получи. А тут распишись…

Крайне изумленный, Пойгин крутил в руках жесткий листок бумаги с наклеенными ленточками, на которых были напечатаны буквы.

— Прочти, ты в очках.

— Сначала распишись. Возьми мой карандаш. Вот здесь. Да куда ты? Совсем с тропы сбился…