Идет волк по морскому берегу рядом с человеком. Волны бьют о берег, парят над головой чайки. Человек смотрит в море, он хочет постигнуть, что такое вечность. Волк смотрит в море, он тоже прикасается к вечности. Потом волк и человек садятся друг против друга, глаза в глаза. Едва приметно улыбнулся человек и угадал ответную улыбку волка. Человек знает, что вообще-то волки тоже умеют улыбаться. Но — лишь в общении друг с другом. Разные у них бывают улыбки — от нежной до застенчивой. Но не каждый волк умеет улыбаться человеку. Линьлинь умеет. Не каждый человек умеет улыбаться волку. Этот умеет.

Так понимал Журавлев то, что запечатлела кинокамера. Смотрел Александр Васильевич на Пойгина, который был там, на экране, чувствовал его рядом, порой прикасался к нему локтем и не мог расстаться с мыслью, что прикасается к человеку особенному: да, он, ни много-ни мало, посредник между человеком и его меньшими братьями. «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове», — вспомнились Журавлеву стихи Есенина, и тут же ворвалось в сознание предостережение поэта: «Не развяжите узел!» Да, вот так, не развяжите узел, не расторгните связь между всем сущим на земле, в том числе связь человека с природой, с ее животным и растительным миром.

Прикасался Журавлев локтем к локтю Пойгина, и думалось ему, что он имеет честь сидеть рядом с личностью значения общечеловеческого: много ли их, таких вот людей, осталось на планете, которые понимают душу зверя, как собственную, понимают его язык и повадки, а главное, понимают, как необходима для человека естественная связь с его меньшими братьями, и не только с ними, а с каждым листочком, с каждой травинкой, со всем, что входит в великое понятие — жизнь? Уникального этого человека надо бы приглашать на мировые конгрессы и слушать, слушать, слушать каждое слово его говорений во славу волка, во славу Моржовой матери, которой он поклоняется, во славу лебедя, голосом которого он владеет, как собственной речью. Да много ли их, таких людей, как Пойгин, кого можно назвать истинными посредниками между человеческим миром и тем, кого представляет этот волк, которого Пойгин назвал Линьлинь — Сердце?

Александр Васильевич знал одну из заповедей Пойгина: выстрелить в Моржовую матерь — все равно что выстрелить в собственное сердце. И не усвоить уроки Пойгина — значит вступить на гибельный путь. Пусть спит сын Тильмытиля в обнимку с карабином, пусть зреет в нем будущий охотник, будущий зверолов, будущий следопыт, наследник уникального опыта вот этого человека, локоть которого чувствует Журавлев. И дело здесь совсем не в карабине, дело в том, что человек должен понимать зверя, а зверь — не ужасаться перед человеком, тогда и тому и другому найдется место на земле, тогда земля вечно будет землей, море морем, а небо небом…

Вот оно, лицо человека, имя которого Пойгин. Наклоняется Пойгин, всматривается в следы на снегу. Любой след — это печать живого существа, его нрав, его походка, его суть. У собаки пальцы каждый сам по себе, растопырены, может быть, для-того, чтобы не такая уж крупная лапа ее была поустойчивей. У волка все пальцы собраны, и в этом он весь — жесткий, взведенный, как пружина, решительный.

Человек отрывает глаза от следов на земле, усталс проводит рукой по лицу, на котором жизнь тоже оставила свои следы. Есть на нем и глубокие следы невозвратимых утрат и незатихающей боли…

Потух экран. Линьлинь исчез. И Пойгин еще потрясеннее вдруг ощутил, что волка уже нет, и не просто волка, а друга.

Внимательно оглядев гостей, Пойгин понял, что они глубоко переживают его горе. Ну а о зяте, о дочери, о внуках, потихоньку вышедших из своей комнаты, чтобы посмотреть кино о Линьлине, и говорить не приходится. Внуки ушли в свою комнату. Пойгин поманил к себе дочь и тихо спросил:

— Рожать будешь в больнице?

— Как все…

— Если повезут в больницу — разбуди меня. Я пошлю тебе вслед мое заклинание.

Пойгин подошел к двери в свою комнату, постоял,

как бы не решаясь остаться в полном одиночестве, потом медленно повернулся и какое-то время смотрел на Ирину Николаевну. Так ничего и не сказав, скрылся за дверью.

— Ну и взгляд, — перевела дух Ирина Николаевна. — Кажется, чем-то я не угодила нашему патриарху. Ей никто не ответил.

Перед тем как лечь в постель, Пойгин еще раз прочел телеграмму от Медведева, бережно положил ее под лампу, которая стояла на тумбочке: иногда неожиданно отключался электрический свет.

Беспокойный был день. Наказ, который дал Пойгин в своих говорениях всем очочам Тынупа, отнял много сил. Но ему хорошо, он высказал главное. Теперь надо спокойно уснуть. Только бы не проспать тот миг, когда повезут Кэргыну в больницу рожать внука. Надо послать ей вдогонку заклинание, предостерегающее от злого начала. Интересно, о каких добрых вестях говорит в телеграмме Артем? О вестях, которые будут ответом на его письмо?.. Скорее бы он прилетел.

Сквозь дрему на память опять пришло кино о Линьлине. Много раз смотрел Пойгин это кино и все ждал, что Линьлинь сойдет с белой материи и сядет перед ним, как живой. Но чему не бывать, тому не бывать. И то ладно, что хоть так Пойгин может видеть Линьлиня. Как жаль, что не успел Антон сделать кино о Кайти…

Все тяжелее становились веки Пойгина, сон туманил рассудок, пережитое за день зыбко переходило в сновидения. Будто бы сошел Линьлинь с белой материи, на которой Антон показывал кино. Сначала сошел волчонком. Потом вдруг сел возле ног уже старым, уставился в лицо Пойгина пустыми глазницами. Тут же крутился Ятчоль. Был он какой-то суетливый, с виноватым лицом. Совал в руки Пойгина трубку и просил, чтобы он простил его за Линьлиня. Пойгин не принимал от Ятчоля трубку, с негодованием отворачивался. Линьлинь все ниже и ниже клонил голову, и капали из его пустых глазниц слезы. Пойгин хотел схватить Ятчоля за ворот, как следует потрясти, но тот был словно из дыма, руки никак не могли его ощутить.

Исчез Ятчоль, как исчезает дым. Линьлинь превратился в умку. «Ты же был волком. Почему стал умкой?»— спросил Пойгин. Умка потер голову лапами и вдруг выпустил из нее целую тучу воронов. Каркают вороны над Пойгином, некоторые норовят его клюнуть. Пойгин отмахивается, кричит. А умка вдруг превращается в Ятчоля. Хохочет Ятчоль, на воронов показывает: «Это я их на тебя накликал, чтобы беду тебе предсказали». Появились парни с карабинами, среди них два внука Пойгина. Стреляют парни в воронов, а внук Гриша кричит: «Не каркайте! Вы — мысли къочатко!»

Потом Пойгин стал подниматься на гору, волоча за собой нарту с мертвой Кайти. Все круче дорога. У Пойгина не хватает дыхания. Но вот он уже сидит на нарте вместе с живой Кайти. Линьлинь везет нарту легко и свободно и говорит по-человечески: «Кайти стала живой, а я стал зрячим». Лицо Кайти видно смутно, хотя сидит она как будто совсем рядом, словно сквозь туман пробивается ее улыбка. Линьлинь увозит нарту все выше и выше, и совсем легко ему, будто не нарту везет, а перо птицы. Вот и вершина горы. По левую сторону бескрайняя тундра, по правую — вечное море. Кайти по-прежнему где-то совсем рядом и в то же время далеко-далеко, никак не разглядишь ее лицо. Проходит еще мгновение, и она совсем исчезает.

Пойгин оглядывается и нигде не видит Кайти. Ему становится страшно. Он хочет закричать, чтобы Кайти вернулась, но крик только душит его и никак не может вырваться на волю Кто-то схватил Пойгина за плечи, стал трясти. Кто это? Кажется, Артем. Да, да, это Артем Медведев. Волнуется Артем, показывает на пропасть, на краю которой стоит Пойгин. Сделай лишь единственный шаг - и полетишь в пропасть. А тут Рырка появился. Раздуваются свирепо его ноздри. Пойгин чувствует, что Рырка через мгновение толкнет его, надо отступить от пропасти, однако ноги не слушаются. «Артем! — зовет на помощь Пойгин. — Останови его, Артем. Ты же всегда спасал меня». Но нет Артема, а Рырка превратился в росомаху — гибель неминуема.

И снова кто-то потряс Пойгина за плечи. Так вот же Артем! Он все-таки пришел на помощь, не мог не прийти.