К Моржовому мысу Пойгин выехал на собаках. Три перегона занял у него этот путь. Две ночи провел в снегу. Мороз, казалось, превратил в стекло даже воздух, так что при дыхании он ранил горло. Встреча утренней зари с вечерней по всему кольцу горизонта была, как всегда, быстротечной; многоцветные краски гасли в мглистой морозной дымке, едва успев возникнуть. Потом наступало время бесчисленных звезд; они смутно просматривались сквозь морозную мглу и, казалось, дрожали в ознобе от стужи.

На реках, встречавшихся в пути, дымился мглистый пар. Из выпученных стужей огромных ледяных шатров растекалась вода, затвердевавшая на морозе подобно вулканической лаве. Время от времени раздавался оглушительный грохот: это мороз взрывал в другом месте лед, образуя такой же дымящийся шатер.

По голубоватому снегу то там, то здесь тянулись узоры звериных следов. Синие горы с огромными темными клиньями теней манили к себе обманчивой близостью. На некоторых из них Пойгин смутно различал столбы каменных великанов. Что-то настороженное, тревожное чудилось Пойгину в их облике. Можно было подумать, что молчаливые великаны вышли откуда-то из-за гор, чтобы проследить за человеком, у которого так смутно на душе. Пойгин вглядывался в молчаливых великанов, и ему порой чудилось, что иные из них как бы зазывно качали головой, мол, иди сюда к нам, дадим тебе самый мудрый совет, и ты найдешь выход.

На одном из перевалов Пойгин проехал через огромное стойбище таких великанов. Возле некоторых из них приостанавливался. Но никто из великанов так и не смог преодолеть проклятье своей неизреченности; и Пойгин снова пускал собак в путь, так и не получив мудрого совета. Все дальше оставались позади молчаливые великаны, задумчивые и даже скорбные, словно понимали, что так и не смогли помочь человеку, который вступил на тропу нелегких раздумий.

В самом деле, как он стал бы стрелять в Рыжебородого, еще не чувствуя его вины перед ним, Пойгином? Нет, он постарается все постигнуть собственным разумением. Если Рыжебородый действительно вселяет в детей безумие, то это невозможно простить. Но мало ли что может сказать Вапыскат! Он, Пойгин, не настолько глуп, чтобы сразу поверить его словам.

Останавливаясь на очередной ночлег, Пойгин отыскал у обрывистого речного берега затишье от ветра и прежде всего накормил собак. Нарубив кусками оленье мясо, он бросал его каждой собаке по очереди. Собаки хватали окаменевшее от мороза мясо на лету, принимались жадно грызть. Утолив голод, они сворачивались клубочками в лунках, заботливо выкопанных Пойгином в снегу, и засыпали, поджав лапы к животу.

Пойгин насобирал сухих сучьев, выброшенных на берег реки течением, принялся разжигать костер. Не всякий мог так искусно добывать огонь, как он, с помощью кремня и кресала. Удар кресала о кремень высек искры, воспламенил трут. Знакомый запах едва уловимого дымка приятно защекотал ноздри. А вот и загорелись тонкие стружки, заранее приготовленные Пойгином.

Горел костер, нагревая подвешенный над ним закопченный походный чайник. Пламя огня изумляло Пойгина своим бесстрашным поединком с лютой стужей. Огонь ему сейчас казался каким-то живым сверхъестественным существом. Таял в котелке лед, трещали сухие сучья. Пойгин подставлял руки теплу костра и чему-то едва приметно улыбался; если бы не тоска по Кайти, он согласился бы остаться навечно в непрерывном одиночестве, один на один с этим костром. Но трудно ему без Кайти, тревога за ее судьбу, как волчица, грызет сердце. Как она там? Не пытается ли Эттыкай склонить ее к тому, к чему склонял Рырка?

Недавно Кайти призналась Пойгину, что в ней возникла жизнь иного человека, что ей очень хотелось бы родить сына. Пойгин так обрадовался, что едва не стал колотить в бубен. «Потом, — решил он, — потом буду колотить в бубен двое, трое суток подряд от радости, когда Кайти родит сына».

Горит костер. Вот и чайник подал свой тихий голос, скоро закипит вода, наступит блаженная пора, когда горячий чай начнет согревать изнутри. Пойгин будет пить чай и думать о Кайти, о будущем сыне. Тихо кругом. Только повизгивает время от времени то одна, то другая собака во сне. Смотрят сверху звезды, и Пойгин отвечает им задумчивым взглядом. Вселенная ему сейчас кажется огромным ухом, чутко вслушивающимся в его думы. Кого все-таки родит Кайти? Если сына, то его, пожалуй, надо будет назвать Энатлинын — Звезда, или еще лучше — Тотынто — Рассвет. Какой будет жизнь у его Тотынто? Был ли он зачат в пору рассвета? Если так, то пусть его сына не минет предрасположенность к солнечному восхождению.

Движутся звезды вокруг Элькэп-енэр, определяя течение времени. Пойгин пьет одну кружку горячего чая за другой, стараясь как можно дольше не расставаться с чувством доброй надежды на лучшее. Хорошо бы так вот и уснуть умиротворенным, чтоб не мучила во сне тревога. А она где-то шевелится на самом дне души, как кэйнын — бурый медведь — в берлоге. Пусть поспит еще немного этот косматый кэйнын в своей берлоге, пусть и ему, Пойгину, даст спокойно поспать. Поспи, поспи, кэйнын, не разрывай душу Пойгина когтями тревоги, не заставляй его думать о том, что ему предстоит завтра на тропе мести.

Спрятав чайник, кружку, кусок плиточного чая в мешочек из нерпичьей шкуры, Пойгин выкопал в снегу углубление, постелил оленью шкуру, сняв ее с нарты, втянул руки в рукава кухлянки, наконец улегся. Затем втянул голову в вырез кухлянки, чтобы согревать себя собственным дыханием и не подставлять щеки и нос стуже.

Сон сразу же сморил Пойгина. Косматый кэйнын тревоги не внял его мольбам: начали мучить кошмарные сновидения.

На культбазу Пойгин прибыл в конце третьих суток. Закрепив нарту у какого-то низенького строения, он пошел бродить среди жилищ с огромными окнами, за которыми не чувствовалось никакой жизни. Окна эти напоминали Пойгину внимательные недобрые глаза, следившие за каждым его шагом. Жилища казались ему огромными и страшно неприютными. Да, он уже видел дом фактории, но тот был круглым и все же напоминал ярангу.

Медленно переходил Пойгин от жилища к жилищу, пытаясь хоть в малой степени постигнуть тайну их незнакомой жизни, но пока, кроме отчужденности и глухой вражды, ничего не чувствовал.

Подул ветерок. Над самым большим жилищем затрепетал прикрепленный к шесту кусок материи. Да, это именно то, о чем рассказывал Вапыскат. Долго смотрел Пойгин на этот непонятный для него знак, видимо, имеющий для здешних обитателей какую-то особенную силу. Может, он выполняет роль хранителя очага? Возможно, что своим движением, получив силу любого из ветров, он отгоняет враждебных духов? А что, если на знак этот нельзя смотреть долго, как и на луну? Однако странно, что он все-таки имеет скорее цвет солнца, а не луны.

Где же здесь заночевать? Постучать во вход одного из деревянных вместилищ? Нет, лучше переспать в снегу. Хорошо бы разжечь костер, вскипятить чаю, погреться. Но где взять сухих сучьев?

Пойгин подошел к высокому шесту, подумал, что надо бы срубить его, исколоть. Но это же не просто дерево, которое выросло здесь; такие деревья вырастают где-то далеко-далеко, их стволы иногда приносят сюда морские волны. Значит, шест этот вкопали в землю люди. Зачем? Видимо, на то есть причина. Не на этом ли месте, как рассказывал Вапыскат, Рыжебородый вселяет в детей безумие? Может, потому и следует срубить шест? Почему бы не послать Рыжебородому вызов именно таким способом? Надо все хорошо обдумать, но сначала необходимо накормить собак.

Когда собаки свернулись в комочки на сон, Пойгин вытащил из нерпичьего мешка небольшой походный топорик и решительно направился к шесту. Обошел вокруг него, чуть ударил обушком по стволу. Мерзлое дерево отозвалось глухим звуком. От верхушки шеста почти до самой земли шла веревка. Пойгин дотронулся до узла на большом гвозде, на котором внизу закреплялась веревка. Странно, зачем она? Может, это прикол для оленей? Но почему такой высокий?

Пойгину вспомнился рассказ Вапыската о том, как на высокий шест по утрам дети поднимают кусок красной материи. Наверное, потому и нужна эта веревка. Значит, Вапыскат знал, о чем говорил? Может, и другие вести его вполне достоверны? Что, если и вправду именно у этого шеста в детей вселяют безумие? Но это надо проверить. Да, все, все надо увидеть собственными глазами.