— Я его не боюсь! — сказал он Кайти, какой-то необычайно дерзкий и веселый в своем бесстрашии. — Я его и раньше не боялся, а теперь тем более.

Гремел прибой. О чем-то кричал шаман, порой указывая на море. И был он обыкновенным смертным в сравнении с громадой бушующего моря, смертным и жалким. И Пойгину казалось, что никто здесь не верит в его сверхъестественную силу.

Бежит, бежит река памяти, то плавно течет, то вдруг заспешит на перекатах. Течет река, на дне каждый камушек виден. В реке-то и вправду камушек, а в памяти — случай, событие, жизненный урок.

Пойгин встал с кровати, подошел к столику, где лежали газеты, взял одну из них. Вот она, бумага с немо-говорящими вестями. Все в ней понятно и ясно. Одолел Пойгин грамоту, одолел и Ятчоля оставил далеко позади. Помнится, пристрастился Пойгин навязывать Ятчолю поединки в устном счете. В школу иногда приходили чуть ли не все жители Тынупа — понаблюдать за невиданным поединком. «Идемте скорей, — приглашали друг друга люди. — Пойгин опять делит с Ятчолем школьную доску».

Надежда Сергеевна проводила мелом черту на доске, на одной половине писала имя Пойгина, на второй — имя Ятчоля. Соперники подходили к доске. Учительница называла числа, которые надо было слагать, вычитать, делить или умножать. Те, кто наблюдал за поединком, имели право делать вычисления на бумаге, а Пойгин и Ятчоль — только в уме. Пойгин закрывал глаза и замирал на несколько мгновений, потом вскидывал руку. Надежда Сергеевна подходила к нему, и это был самый смешной момент. Пойгин прикладывал рупором руки ко рту и сообщал учительнице на ухо свой ответ, а Ятчоль пытался подслушать. Вытирая потное красное лицо, он досадливо морщился, закатывал глаза к потолку, иногда стучал себя кулаком по лбу, вероятно, для того, чтобы поострее работала мысль, наконец робко поднимал руку. Надежда Сергеевна наклонялась к нему. Ятчоль нашептывал ей на ухо что-то невнятное.

— Громче, не слышу, — просила учительница. Ятчоль тянул время, бормотал что-то несуразное.

— Ну, хватит, — сердилась учительница, — пиши первым свой ответ.

Ятчоль и тут выкраивал время: вытирал доску, ронял мел, долго поднимал его. Наконец дрожащей рукой писал ответ. За ним то же самое делал Пойгин. Класс взрывался. Ятчоль вглядывался в лица насмешников и догадывался, что он проиграл. А тут еще подходила к доске Надежда Сергеевна и перечеркивала неверный ответ. Увы, чаще всего перечеркнутым было то, что писал дрожащей рукой Ятчоль. А Пойгин, этот всесильный Пойгин, который, казалось, мог и моржа заставить летать, как гагару, никогда не ошибался. Что ж, оно и понятно — шаман!

— Пойгин — шаман! — кричал Ятчоль, стараясь пересилить шум, поднятый насмешниками. — Он не один считает. Ему помогают сразу сто духов!

— Ого, сразу сто! Ты, оказывается, духов считал, потому и ошибся.

— Я стал глуховат, — отчаянно искал выход из незавидного положения обескураженный Ятчоль. — Я не расслышал учительницу. Совсем не то, что надо, помножил. Немножко перепутал. Уши меня подвели.

— У твоих ушей плохая голова!

И опять взрывался класс от хохота.

— Давай еще раз поделим доску! — входил в азарт Ятчоль.

— Давай поделим, — охотно соглашался Пойгин ко всеобщей радости.

Да, так было. Весело было. Но не всегда весело, случались и горести, и даже беды. Приезжал несколько раз Величко, настаивал на смене председателя артели, но тынупцы никого другого, кроме Пойгина, признавать не желали. Потом и Величко успокоился, убедившись, что Пойгин и грамоте научился, и артель его больше всех в районе морского зверя добывала и, что самое главное, больше всех ловила песцов, лисиц. Оленьи стада в Тынупской артели тоже из года в год увеличивались. Так что Величко оставил в покое Пойгина. Однако горе пришло с другой стороны: наступила такая пора, когда Пойгин окончательно убедился, что немочь невидимой росомахой преследует Кайти.

Как-то прибыл Пойгин с моря на моторной байдаре с богатой добычей и удивился, что его не встречает Кайти.

— Где Кайти? — чувствуя недоброе, спросил Пойгин у жены Мильхэра Кэунэут.

— Она в доме Ятчоля. Лежит на шкуре оленя и встать не может…

— Почему в доме Ятчоля?

— Она очень стыдила Мэмэль за грязь в доме. Потом рассердилась и стала все там чистить и мыть.

Пойгин подбежал к дому Ятчоля, рванул дверь, едва не споткнулся о ведро с водой у самого порога. На полу валялась мокрая тряпка. Полы в двух комнатах уже оказались выскобленными и вымытыми. В одной из комнат лежала Кайти на оленьей шкуре, а с ней рядом сидела заплаканная Мэмэль. Пойгин упал на колени перед Кайти, всмотрелся в ее обескровленное лицо.

— Что с тобой случилось?

Кайти слабо улыбнулась, едва слышно ответила:

— В груди почему-то не хватает дыхания.

— Ты что тут делала?

Кайти закрыла глаза, закашлялась.

— Она изгоняла грязь из моего дома и меня тоже заставила мыть и скоблить. — Мэмэль показала на мокрый подол своего платья.

— Зачем тебе нужно было изгонять грязь из этого дома?

Кайти долго молчала, не зная, что ответить. Потом попросила пить. Пойгин приподнял ее голову, помог напиться.

— Вот, теперь… Легче стало дышать. Скоро пройдет, — стараясь как можно глубже вздохнуть, сказала Кайти. — Обидно мне было… такой хороший дом и весь в грязи…

— Да, да, весь в грязи, — виновато повторила Мэмэль, выжимая мокрый подол. — Ятчоль выбросил столы, говорит, что выбросит и печь, установит полог, как в яранге.

— Запрети ему из дома делать ярангу! — обращаясь к мужу, воскликнула Кайти и даже приподнялась над шкурой. — Если бы у нас был такой дом… в нем все, как солнце, от чистоты сияло бы…

— Ну почему, почему не вам отдали этот дом? Теперь на него и смотреть противно. Такая вот я грязнуля, — искренне казнила себя Мэмэль. — Если бы здесь жили вы — все, все было бы по-другому…

Пойгин горестно покачал головой, поднял жену на руки и удивился тому, что она стала легонькой, как ребенок.

Кайти положили в больницу. А назавтра в Тынуп пришла страшная весть, что где-то там, далеко-далеко, еще дальше того места, где стоит главный город Москва, рвется с громом вражеское железо и полыхает такой огонь, что даже неба не видно.

Фашистов Пойгин назвал для себя росомахами. А их предводителя Гитлера представлял себе самой матерой, разжиревшей на человеческой крови, самой вонючей и грязной росомахой. Пойгина ужасали документальные фильмы о войне, которые начали показывать и здесь, на Чукотке. Полыхали пожары, падали убитые, плакали осиротевшие дети… Однажды с экрана донесся стон смертельно раненной женщины и плач ребенка, на глазах которого умирала мать. Стон этот и плач потом преследовали Пойгина во сне, и он не мог отделаться от ощущения, что горе переступило порог его собственного очага, а это, в свою очередь, намного обостряло его тревогу за Кайти. Он часто приходил к ней в больницу и не мог скрыть своей подавленности.

Через два месяца Кайти вернулась домой и все никак не могла насмотреться на маленькую Кэргыну, за которой все это время присматривала Кэунэут. Пойгин наблюдал за женой и дочерью, а из памяти не уходили та умирающая женщина и обреченный ребенок.

— Почему у тебя такой странный взгляд? — почти испуганно спросила Кайти. — Мне кажется… тоска съедает твои глаза…

Пойгин долго молчал, потом тихо сказал:

— Странно, это происходит где-то далеко-далеко, а я уже не могу смотреть на восход и заход… Не солнечное зарево, а пожары вижу.

— Такая у тебя душа, — печально сказала Кайти. — Не зря говорят, она у тебя намного обширней, чем надо бы одному человеку…

— Мне кажется, что даже звери чуют беду. Представляю, как вздыбливается их шерсть, и слышу, как глухо рычат они. Звери всегда чувствуют смерть…

И звезды Пойгину казались глазами самой вселенной, которые порой с ужасом смотрели туда, где вершилось невиданное зло. Очеловечив в своем воображении природу, наделив ее чувством великого сострадания к тем, кто был подвергнут насилию росомах, Пойгин тем' самым находил единственно верную меру всей громадности несчастья, и потому каждый выход его в тундру или море — это был уже выход на тропу волнения…