Подталкиваемый в спину бешеным снежным нахлестом, Пойгин почти бежал в сторону гор, чувствуя, как все, что происходило внутри его, вдруг тоже подчинилось безумству внешнего мира, а птицы благоразумных мыслей обломали себе крылья, и ничто теперь не удержит его от отчаяния. Какое-то время, пока Пойгин еще не чувствовал, что выбивается из сил, он сравнивал себя с этой закипевшей снежной бурей: вот сейчас он домчится вместе со снежной лавиной до гор и разломает, сокрушит весь хребет, оставит лишь одну-единственную гору, на которой покоится тело Кайти. А тот перевал, где ранила Кайти подлая росомаха с ликом Аляека, он сокрушит и разотрет в песок и пустит его по ветру, который послало море. И пусть Скверный, так жестоко оскорбивший род человеческий, — сколь бы глубоко под землей он ни таился, какой бы всесильный Ивмэнтун его ни охранял, — пусть он почувствует, как летит этот песок прямо ему в глаза, в горло, в подлую душу его!

…Но вот Пойгин почувствовал, что ему не хватает дыхания и ноги его подгибаются. Представился где-то совсем рядом къочатко, о котором рассказывала Кайти… Ревет къочатко, широко раздирая пасть, и вторит ему своими воплями Древовтыкающая женщина. Это она, похитительница сына солнца, вскормила собственной грудью къочатко. Она боится возмездия и потому втыкает в каждый свой след дерево, чтобы никто не смог ее выследить. Однако Пойгин ее выследит и настигнет! И пусть къочатко не пытается пересечь его путь. Вот он ревет где-то совсем уже рядом. Где он? Где?! Пойгин схватит его за горло и задушит собственными руками…

Бушует вьюга. Вопит Древовтыкающая женщина. Ревет къочатко. Сугробы все глубже, вот они уже по колено. Пойгин спотыкается и падает в снег. Под ним не сугроб, под ним сам къочатко. Так ему кажется. Ревет къочатко, подминает Пойгина под себя. Но Пойгин выворачивается и душит, душит, душит ревуна…

…Пойгина нашел Тильмытиль, когда снежная буря уже утихла. Пойгин лежал под снегом, втянув руки через рукава, а голову через головной вырез кухлянки, как обычно делают чукчи, когда спят в снегу.

С трудом поднявшись из снежной берлоги, Пойгин какое-то время смотрел, часто мигая, на Тильмытиля, на его упряжку, наконец спросил обессиленным голосом:

— Сколько суток меня не было дома?

— Сегодня пошли четвертые…

— Уезжай. Я не закончил мое пребывание на тропе волнения. Я попросил бы у тебя трубку… но нельзя…

— Ты болен. Ты можешь умереть.

— Пусть будет так.

— А Кэргына? Она все эти четверо суток не спит, не ест…

— Да, да, Кэргына. Она мне снилась. Звала во сне. И Кайти во сне говорила: береги дочь…

— Тогда поехали.

Пойгин долго смотрел на снежную тундру. Как все изменилось. Зима. Первая зима его жизни. Мороз. Бесчисленные снежные заструги нацелены в сторону гор. Ветер с моря, как тончайшим оселком, которым Пойгин точит бритву, выточил закрайки козырьков каждого заструга: дотронься пальцем — и потечет кровь. Бесчисленные искры мерцают на снежной равнине, рассыпанные низким угрюмо-сумрачным солнцем.

— Я задушил къочатко, — сказал Пойгин, оглядываясь так, будто надеялся увидеть поверженного умку.

Тильмытиль развязал нерпичий мешок, достал термос, налил в железную кружку чаю…

— Согрейся.

Пойгин некоторое время раздумывал, принять ли кружку, потом осторожно обхватил ее оголенными руками.

— Я задушил къочатко, — повторил он.

И, опять почувствовав безотчетное волнение, выплеснул чай на снег, бросил кружку под ноги, закричал:

— Уезжай! Я еще не задушил къочатко.

Тильмытиль поднял кружку, опять наполнил чаем.

— Тебе надо помнить о дочери.

Несколько дней Пойгин пролежал в постели. Кэргына неотлучно была подле него. Врачи нашли истощение и воспаление легких. Пришлось Пойгину лечь в больницу. Из больницы он вышел через месяц. Похудевший, с наголо стриженной головой, он угрюмо молчал, неподвижно глядя в одну точку. К нему приходили люди по артельным делам, он слушал их с отстраненным видом, вяло махал рукой:

— Поступайте как хотите…

Кэргына замечала, что отца время от времени охватывало безотчетное волнение, и тогда он раздражался, начинал браниться. Ругал лентяев, требовал к себе Ятчоля:

— Пусть явится мне на глаза, я с ним поговорю. Громким голосом поговорю!

Но Ятчоль так и не появился. И совсем пришла в смятение Кэргына, когда заметила, что отец стал пить. Пьяный, он садился посреди комнаты и долго пел, раскачиваясь: «О-го-го, го-о-о-о-го-го-го-о-о». Однажды вытащил бубен, долго оглаживал и снова спрятал, так ни разу и не ударив в него.

К своему изумлению, Кэргына обнаружила, что спирт отцу приносит Мэмэль. Однажды застала ее сидящей на полу рядом с отцом. Убирая с лица распустившиеся волосы, она пьяно улыбалась и говорила:

— Я похитила твой амулет. Он у меня. Давно похитила.

Пойгин не слушал, о чем она говорит, по-прежнему пел надсаженным голосом. Кэргына с отвращением смотрела на Мэмэль. Заплакав, крикнула ей:

— Уходи! Разве ты не видишь, что у него от горя помрачился рассудок?

Мэмэль пьяно смеялась, шарила рукой, чтобы найти кружку со спиртом, опрокинула ее. Спирт, источая резкий ядовитый запах, растекался по полу.

И тогда Кэргына схватила недопитую бутылку спирта, замахнулась на Мэмэль:

— Уходи!

Мэмэль прикрыла голову руками, в страхе отшатнулась. А Пойгин словно находился где-то далеко-далеко, не видел, что происходит рядом, тянул заунывно: «О-о-о-го-го-го. О-о-го-го-го-о-о-о».

Кэргына принялась поднимать Мэмэль на ноги и выталкивать ее из дома.

— Уходи! Мать не любила тебя. Она терпеть тебя не могла. Не приходи больше никогда!

— Я похитила амулет… давно похитила, — твердила Мэмэль, безотчетно повинуясь Кэргыне.

Когда Мэмэль была выдворена, Пойгин на какое-то время вернулся в дом из своего далека, глянул на дочь осмысленным взглядом.

— Мне приснилось… ты сказала Мэмэль… что мать не любила ее.

— Да, она ее ненавидела!

— А еще приснилось, что Мэмэль похитила мой амулет…

— Она рассудок твой похищает!

Пойгин долго тер руками лоб.

— Надо завести волка. Да, да, я буду приручать волка.

— Делай что хочешь, только не пей. — Кэргына опять замахнулась бутылкой. — Вот выйду на улицу и разобью бутылку о лед!

— Я сам… сам разобью. Помоги встать. Разобью… Только чтобы не видели люди.

— Оденься. Опять заболеешь.

— Я разобью бутылку… и заведу волка. Волк не любит пьяных. Волк не любит крикливых. Волк не любит суетливых. Волк любит… таких, каким был мой дед. Пойдем. Помоги мне…

Кэргына увела отца за дом, где торчали из снега валуны морского берега.

— Бей об этот камень.

Пойгин покрутил в руках бутылку, понюхал ее и вдруг, едва не упав, ударил о камень.

— Все. Не пускай ко мне Мэмэль. Кайти ненавидела ее. Не пускай. Летом я поймаю волчонка. Только бы поскорее дожить до лета. Волк поможет мне…

Сложные были у Пойгина отношения с волками: он знал, как опасны они, когда нападают на оленей, иногда режут их куда больше, чем могут съесть. И, конечно же, Пойгина обуревала ярость, когда он видел такое. Но чаще добычей волка становился все-таки олень обессиленный, больной, что можно было простить.

В тайны волчьего бытия Пойгина посвятил его дед. Уже тогда его, мальчишку, поразило многое в жизни волчьей стаи. Однажды он был потрясен, услышав, как волк скулил, сострадая своему раненому собрату. Волчий плач доносился по ветру в горный распадок, где затаились Пойгин с дедом. «Плачет, — скупо объяснил дед. — Когда плачет, у него вот такой голос. Запоминай».

Дед научил Пойгина подкрадываться к волчьему логову, к стае. Это очень непросто — подкрасться к волку так, чтобы можно было разглядеть, каков он, когда никого не боится. Главное у волка слух, меньше он чует носом и еще меньше надеется на свое зрение.

Несколько раз за долгую жизнь Пойгин видел, как волки проводят свой кричмин — праздник. На кричмин собираются несколько семей. Здесь и матерые, и молодые. Как ни странно, поначалу игривую возню начинают матерые. Хватают друг друга за загривок, валяются, повизгивают, добродушно урчат. Двухлетки и однолетки сидят чуть в стороне, с почтением наблюдая за возней матерых. Но вот успокоились матерые. Молодые начинают сдержанно подступаться к ним. Выражая почтение и покорность, они припадают к земле, вытягивают шеи перед зубами матерых. И даже тогда, когда чувствуют, что матерый проявил благосклонность, по-прежнему остаются сдержанными.